Но не только о вечном отстукивал он свои тексты на пишущей машинке в этом кабинете.
С его легкой руки появился термин «шестидесятники», обозначивший сначала поколение поэтов, потом шире – писателей, потом еще шире – людей демократических, «последвадцатосъездовских» упований.
Он не был рад своему авторству. И все-таки… Ну, во-первых, человек, придумавший слово (разумеется, всерьез вошедшее в обиход), бессмертен. А во-вторых, он постоянно уточнял этот термин, демонстрировал расширительность понятий «шестидесятники» и даже «шестидесятые» – не просто такие-то годы века, а общественное явление: «…смерть Булата Окуджавы в 1997-м стала завершением шестидесятых годов… Шестидесятые, повторю, завершились в конце девяностых».
Интересно, а сам Станислав Борисович Рассадин – шестидесятник? Безусловно. Но обязательно с учетом того, что он написал в статье о самом шестидесятном из шестидесятников – Евгении Евтушенко: «Наши шестидесятые, ныне издалека, тем паче из насмешливого далека кажущиеся такими сплоченно-дружными в общем братстве и общих иллюзиях, были просто временем осознанного – по крайней мере, осознаваемого – одиночества. Временем, когда оно, одиночество, начало не только страшить личность, ощутившую себя вне стада, но когда эта личность, мучаясь и пугаясь, ощутила и то, как человечески, творчески важно, необходимо – быть вне…»
В телефильме, снятом по аксеновской «Тайной страсти», все как раз наоборот: кажется, что «шестидесятники» вообще никогда не расставались друг с другом. Полная глупость!
Вне чего был Рассадин, очевидно: вне ангажированности-прикормленности властью (что советской, что постсоветской – в разных модификациях), вне какой бы то ни было литературной партии или группы, вне уютной (а значит, не имеющей прямого отношения к литературе) ниши нерефлексирующего критика-оценщика (так и хочется добавить, по Шварцу, – в городском ломбарде) и еще много чего вне. Значит, одинок?
Ну, «друга в поколенье» он нашел – и не одного: это и ушедшие Булат Окуджава, Александр Галич, Натан Эйдельман, Юрий Давыдов, Михаил Козаков, Юрий Черниченко и ушедший значительно позднее Фазиль Искандер, и слава богу здравствующие Наум Коржавин и Владимир Рецептер… И «читателя в потомстве» уже обрел – Станислава Борисовича читают не только те, кто годится ему в сыновья, но и – во внуки (сам знаю таких вундеркиндов).
Творческое одиночество Рассадина несомненно. Никто из его друзей-литераторов, тем более актеров, не занимается ничем жанрово родственным рассадинским текстам. Да и не из друзей сейчас тоже никто ничего подобного не пишет. Раньше писали – Иннокентий Анненский «Книги отражений» и Юрий Тынянов. Сам Рассадин в этом великолепном ряду третий. Надеюсь, не последний.
Однажды Станислав Борисович сказал, что ушел из критики в историю литературы. Это, мне кажется, не совсем верно. Да, он писал о Пушкине и Крылове, Языкове и Баратынском, Бенедиктове и Вяземском, Дельвиге и Денисе Давыдове, Фонвизине и Сухово-Кобылине, Чуковском и Галиче, Булгакове и Эрдмане… Впрочем, писателей, которых хотя бы условно можно назвать советскими, лучше не перечислять, – это будет оглавление литературной энциклопедии. Недаром жанр одной из своих книг – «Советская литература. Побежденные победители» Рассадин определил так: почти учебник. И все же из критики он ушел не в историю литературы, а собственно в литературу. В прозу. Причем – замечательную. Только проза эта не о вымышленных героях, а о самих писателях. (При этом придуманные ими персонажи у Рассадина порой равноправно сосуществуют со своими создателями.)
Таковы его книги «Русские, или Из дворян в интеллигенты», «Самоубийцы», «Книга прощаний», которые вместе мне представляются цельной трилогией, вместившей три русских века. А к ним еще примыкает книга «Голос из арьергарда», захватывающая (через литературу) уже и век XXI.
А вообще по всем векам российской истории Рассадин легко путешествовал в своих злободневных новогазетных колонках «Стародум». Парадокс? Но как же от сопоставления времен становится понятнее настоящее! Кстати, в «Новую газету» Рассадина догадался пригласить не я, что было бы вполне логично после нашего сотрудничества в «Огоньке», а обладатель уникальной интуиции Юра Щекочихин.
Что прежде всего отличает рассадинские колонки, с которыми так повезло «Новой газете»? Как Мандельштам советовал читать Пастернака тем, кто хочет прочистить горло, можно посоветовать читать Рассадина тем, кто хочет проморгаться, резко улучшить зрение – внутреннее, конечно.
И еще. Своими книгами Рассадин создал трагический образ одной великой героини: Русской Литературы. И теперь они друг без друга непредставимы. Такая вот у них взаимная любовь (причем он-то однолюб).
«Нету их – и все разрешено», – писал горячо любимый Рассадиным Давид Самойлов, имея в виду поколение Ахматовой и Пастернака… Но все-таки не все было разрешено, пока еще существовало как раз самойловское фронтовое поколение писателей. Ушло и оно. За старших остались шестидесятники. И один из самых значительных из них, при ком как раз было не все разрешено – Станислав Рассадин. Человек, написавший более сорока книг, по которым можно и нужно изучать русскую литературу и историю.
Теперь надо писать книгу о самом Станиславе Борисовиче. Он человек, сам себя сделавший. Абсолютный интеллигент, вышедший из простой, бедной семьи. Самородок. Это про литературоведа как-то трудно представить. Совершенно не конъюнктурный. А это уже с критиком как-то не вяжется. И – Друг. Именно так, с большой буквы.
Благодаря тому, что Станислав Борисович умел дружить на полную катушку, он не был одиноким. А одиночество после смерти самого близкого ему человека – жены Али – казалось для него неизбежным. Детей у них не было. Аля осталась для Станислава Борисовича единственной. Все последние годы его спасала только дружба.
Станислав Борисович не вникал в проблемы друзей, а сопереживал их переживаниям. Я это очень хорошо знаю по себе. Не буду выдавать интимного. Скажу одно: он беспокоился за меня так подробно, как за сына, и всегда обнимал при встрече и расставании. Чуть ли не каждый день звонил на мой мобильник, интересуясь моим местоположением и настроением души и ума. А я иногда звонил ему и с прямой корыстью: как в справочное бюро Русской Литературы, ну и новый стишок прочитать.
Собеседником Станислав Борисович был блестящим, умел думать и додумывать при тебе. Вот, например, одна из его мыслей, при мне родившихся. Сравнивая наши последние времена с предыдущими, Рассадин сказал примерно так: «Все-таки цинизм хуже лицемерия, потому что лицемерие, нарушая норму, все-таки исходит из ее наличия, а цинизм норму вообще не знает и не хочет знать». Мне эта мысль с каждым годом кажется все более глубокой.
Людей, умеющих думать, вообще немного, а думать вслух – и вовсе единицы, и те в основном уже далече… Прощай, Станислав Борисыч!
Мои собеседники
Ушли мои собеседники.
Слишком уже далеко.
Не докричусь до них, бедненький,
зато дозвонюсь легко.
– Здрасте… Андрей Андреича…
И – слабый шепот в ответ.
– Простите… Не слышу…
Неуча
простит он, но звука нет.
– Здравствуйте, Юрий Федорыч!..
В ответ: бу-бу-бу, му-му.
И перебьет нас очередь
из позвонивших ему.
А Станислав Борисыч сам,
знаю, вот-вот позвонит.
Но отвечаю другим голосам:
сплошь не ко мне – по делишкам-делам.
А он набирает, ворчит –
никак не прорвется к нам.
…Станислав Борисович позвонил мне и в тот день, когда умер мой отец. Он был потрясен этим известием, хотя лично моего отца не знал – только по моим рассказам. Были они почти ровесники. А через две недели не стало самого Станислава Борисовича. От этого двойного удара я долго оправляюсь. И вроде бы глупое по отношению к уже старенькому мальчику слово «сиротство» кажется мне вполне уместным, даже не стыдным…
