Послал мне Господь второго, и о его мягкой эмиграции
Я застал последний период жизни Давида Самойлова, и период этот оказался, в сущности, как и у Межирова, эмигрантским. Только эмиграция оказалась ближней…
Прибалтика в советские времена была единственной Европой, доступной для «новой исторической общности» затюканных людей. Неважно, что провинциальной Европой. Зато – другой уровень ухоженности всего окружающего, бытовой культуры, сохранения «памятников истории и (опять же) культуры», как это тогда называлось… В общем, в Прибалтику, хотя бы в отпуск, тянуло всех, кто не отделял Россию от Европы или хотел ее таковой, неотделимой, видеть.
Давид Самойлов с семьей поселился в Эстонии, в Пярну (на уютной улочке Тооминга, недалеко от моря) по многим причинам. И детей, один из которых – Петруша – был нездоров, второй – Пашка – ввиду своего неуемного озорства казался ДС прямым продолжателем дела отца, правильней было пасти на свежем воздухе и купать в море. И самому надо было отвлекаться от московской суеты. И некоторую дополнительную степень свободы обрести.
Вот по поводу этой степени свободы… К Самойловым в Пярну постоянно приезжали друзья и поклонники (и я в их числе). Среди приезжавших были и знаменитости. И Давид Самойлыч устраивал им вечера.
И чинным эстонцам, сильно разбавленным отдыхающими из Москвы и Питера, пел, что хотел, опальный тогда Юлий Ким, читал Бродского, тоже опального тогда, Михаил Козаков, травил небезопасные байки Зиновий Гердт… И сам ДС проводил свои вполне неподцензурные вечера и в Пярну, и в Таллине.
Конечно, постоянно приезжал к нему старший сын от первого брака Александр Давыдов, писатель и издатель, единственный из детей, кто пошел, что называется, по стопам отца (кстати, благодаря его усилиям была установлена мемориальная доска Самойлову в Москве на доме, где тот жил со своей первой женой, матерью Саши). Появлялся и друг Саши, литературный секретарь ДС, занимавшийся московскими литературными делами поэта…
К Самойлову в Эстонии относились уважительно, хотя вряд ли понимали его масштаб. Но это Самойлыча не смущало. Зато понапрасну не приставали, да и манеры у этих эстонцев не такие, чтобы нахально вторгаться в частную жизнь – пусть даже знаменитого человека, тем более. И потому он свободно гулял по берегу Залива со своей палочкой, и строчки сами приходили к нему. Так написалась одна из его последних прижизненных книг – «Залив» («Я выбрал Залив…» – это строчка из книги, простая, но многое объясняющая). Но, гуляя по берегу, Самойлыч видел не только поэтические ориентиры: маршрут был проложен четко, логистика была безупречной. Он шел вдоль берега от одного «эйнелауда» до другого (это такие очень чистенькие эстонские забегаловки). В каждом выпивал рюмку коньяка, иногда молча, иногда общаясь с завсегдатаями. Кажется, именно во время этих прогулок он придумал героев своего эстонского эпоса: мясника Заада с его любвеобильной женой, философа Куурво Муудика, основателя течения «мытлемизм», главное положение которого: «Мытлю – следовательно, существую»… И некоторые другие перлы из составленной друзьями книжки Самойлова «В кругу себя», несомненно, появились под рюмку коньяка в «эйнелауде». Ну например, такой:
…Горя высоким чувством,
Сей князь ударом дерзким
Разбил врага на Чудском,
За что был назван Невским.
Так Самойлов развлекался. И все-таки иногда остро чувствовал если не одиночество, то свою оторванность как от литературной среды, так и от начавшей в восьмидесятые годы быстро меняться московской жизни. Не зря писал много писем. А главным его собеседником была интеллектуальная и решительная жена Галина Ивановна…
Приезжая в Москву, Самойлыч сразу же начинал звонить Галине Ивановне в Эстонию. И очень долго с ней разговаривал.
Но, конечно, хотя реже, чем Самойлыч сам по себе, – в Пярну оставались двое пубертатного возраста сыновей – приезжали они и вместе. Тогда Галина Ивановна тут же начинала заниматься обустройством России в одной отдельно взятой московской квартире. И еще – «интеллектуально обслуживать» (ее выражение) многочисленных гостей.
Однажды Самойлыч и Галина Ивановна на моих глазах сильно поссорились. Ссора носила какой-то интеллектуально-принципиальный характер. В общем, ДС решил, как Толстой, уйти из дома. Он оделся, взял палочку и пошел в ночь.
Естественно, я его догнал. Самойлыч направлялся к Трем вокзалам – благо, недалеко.
Мы шли и обсуждали идеи Сахарова и Солженицына (причем Самойлыч снова склонялся к тому, что Россия должна воспринять и совместить те и другие), говорили о некоторых незаслуженно, по мнению Самойлова, да и моему тоже, вознесенных современных пиитах, еще о чем-то…
Вдруг Самойлыч остановился (а мы до Трех вокзалов уже дошли) и произнес с чувством и неожиданно в рифму: «Галку – жалко!» Это был лозунг, который мы, в отличие от других, столь же категоричных, имели полную возможность воплотить в жизнь. И мы, слава Творцу (и просто – творцу), пошли обратно.
На этой обратной дороге, помню, мы разговорились о Слуцком.
Они с Самойловым были самые близкие друзья-соперники. Как-то Слуцкий даже предложил ДС поделить сферы знания: «Так как нельзя знать все, – примерно так сказал Борис Абрамович (в пересказе Давида Самойлыча), – давай я буду знать живопись, а ты музыку, если тебя что-то спросят о живописи, отсылай ко мне, если меня что-то спросят о музыке, я направлю к тебе».
В молодости поэт Давид Самойлов долгое время не мог выйти из-под влияния поэта Бориса Слуцкого. Когда вышел, стал собой. Но – когда вышел, Слуцкий на него обиделся и обозвал «широко известным в узких кругах» (эта фраза стала крылатой).
А Самойлов, мало того что написал «Сексуальный словарь для Бобы Слуцкого» (как известно, однолюба), так еще и постоянно подтрунивал над любовью Слуцкого к иерархии и разного рода обоймам. Например, на его вопрос: «Дэзик, как ты считаешь, мы с тобой в первой десятке или только в первой двадцатке лучших современных поэтов?» – ответил: «По-моему, только в первой двадцатке, но что-то предыдущих восемнадцати не видно».
Смерть Слуцкого Самойлов страшно переживал, укорял себя, что не приехал к нему в Тулу, где тот доживал свои последние годы в квартире брата. Единственным, кого хотел видеть Слуцкий незадолго до смерти, был Самойлов. Самойлыч об этом узнал, но только-только выписался тогда из больницы, где лежал по поводу сердца (из-за этого повода и умер).
Помню, как мы с Самойлычем стояли у зала прощаний крематория в холодный февральский день (ЦДЛ покойному Слуцкому не предоставили – что-то там официозное тогда происходило), и Дэзик плакал.
А через четыре года умер он – в тот же день, что и Слуцкий: 23 февраля, это многим кажется символичным.
Могила Самойлова осталась в сопредельном государстве – Эстонии. И теперь очевидно, что он из России все же иммигрировал, хотя любил ее, что называется, до последнего вздоха.
Выступив на вечере памяти Пастернака в Таллине, он ушел со сцены и из жизни практически одновременно. Стук упавшей за сценой палочки услышал Зиновий Гердт. Последними словами Самойлова были: «Все хорошо…»
