Оказалось, я ошибся: Бим сильно прикусил бастарда, и, как выяснилось позже, вернувшиеся из Москвы Евтушенко с Машей всю ночь провели в ветеринарках.
А потом Евтушенко полюбил несчастного подкидыша. И когда проявление любви поэта к некрасивому псу я увидел во второй или третий раз, совесть моя проснулась, и я все рассказал Евгению Александровичу.
Глаза его округлились и стали как-то белее, брови приподнялись, но не до окуджавской, впрочем, высоты. Повисла мучительная пауза. Но потом Саныч изрек что-то вроде «Молодец, что признался». И все, конфликт был исчерпан. Странноприимный дом Евтушенко принял еще одного жильца.
Таких жильцов на моей памяти было еще двое.
Одного я Евтушенко подсуропил самолично. Это был талантливый поэт из Самары. Евгений Александрович вполне и даже больше согласился с моим мнением про достоинства его стихов и поселил на неопределенное время у себя. Но самарский поэт запил. Беспробудно. И демократичный Евтушенко все же был вынужден выгнать его из своего дома. При этом благородно определив его в Дом творчества.
Другой случай был связан с куда менее талантливым, чем самарский, стихотворцем. Его за высокомерное поведение и еще что-то прогнали из общежития Литинститута. И Евтушенко поселил этого гордеца у себя.
Вскоре умер любимый Евтушенко (несмотря на то что их противопоставляли) «тихий лирик» Владимир Соколов. Евтушенко предложил своему жильцу поехать с ним на похороны поэта. А тот ответил примерно так: «Это ваши проблемы, я к ним не имею отношения». Евтушенко был потрясен, возмущен и прогнал жильца из своего дома.
Вообще же Евтушенко охотно обижался и охотно прощал обиды.
Я не раз убеждался в этом. И на своем примере тоже. Как-то после одной из наших немногих, но все же случавшихся ссор я затосковал, почувствовав, что соскучился по Евгению Александровичу. А тут как раз – его выступление в Доме книги на Новом Арбате. Я туда пришел. Стоял в сторонке. Но Евтушенко, как оказалось, меня увидел. На следующий день раздался его звонок: «Это Женя… Знаешь, ты так на меня смотрел, такими печальными глазами…» В общем, помирились. И я почувствовал что-то близкое к счастью.
А что касается разных завистливых нападок на Евтушенко… Зачастую они просто нелепы. Как, например, недавний фейк про то, что «Бабий Яр» написал не он. Каждый умеющий слышать стихи легко распознает все признаки поэтики и стилистики Евтушенко в этом произведении.
Нет, Евгений Александрович чужие стихи не крал, а с удовольствием хвалил понравившиеся.
Неслучайно именно Евтушенко составил и издал антологию русской поэзии ХХ века, вернув из небытия множество поэтов, а потом взялся и за антологию вообще всей русской поэзии – за все века! Почти доделал, работая до последних дней своей жизни…
Он вообще любил поэзию. В себе и в других. И себя в поэзии, надо сказать, тоже любил, но все-таки поэзию в себе и других – больше.
И – жизнь любил…
Жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя…
Эти строчки из знаменитого стихотворения «Идут белые снеги…» Евгения Евтушенко после его смерти ударили под дых. Быть может, самый жизнелюбивый и жизнестойкий поэт (как он, уже на протезе, объезжал с выступлениями полстраны?!) ушел из жизни. И остались горечь и обида на это «нельзя»…
А вот практически его завещание, написанное в 2000 году, его «Памятник»:
Мне не нравится будущий памятник мне,
тот, что где-то приткнут в третьемирной стране,
где великодержавно стучат кулаком,
пряча вошь на аркане в кармане тайком,
где бананы загнувшихся, сгнивших ракет –
вот и все наши фрукты – антоновок нет.
Мне не памятник нужен – а только нужна
возвращенная мне после смерти страна.
Что ж, завещания надо исполнять…
Это Женя
«Это Женя, – говорил он, – это – Женя».
Дольше часа разговор не прекращал.
И пускай – из Оклахомы, где блаженно
к русской лирике мулаток приобщал.
Неужели не услышу «Это Женя…»?
И его неотвратимый монолог,
никогда не признававший пораженья
чувства доброго и выстраданных строк.
Женя, Женя Алексаныч, – так бывало
называл его по праву младшинства.
И душа моя тихонько ликовала
от навеки обретенного родства.
Ликованье мое тоже не забудьте
на суде Всевышнем, оправдайте за
все любови его, легкие как будто,
и что сам творить пытался чудеса,
и за эти, властью ссуженные крохи…
Но важней – душа его не проспала
потрясения, сдвигавшие эпохи…
А сейчас дела у нас бессонно плохи.
Но звонка не будет – ночью ли, с утра:
«Это Женя…» А вставать и так пора.
P. S. Последнее мое общение с Евтушенко было сугубо деловым. Он прислал в «Новую газету» стихи памяти Анджея Вайды. Торопливые и небрежные. Я позвонил ему в Талсу и сказал, что считаю стихи неудавшимися, привел в подтверждение какие-то строчки. Ответил Евтушенко холодно – обиделся. А дня через два позвонил мне с благодарностью. Говорил что-то про мою профессиональную честность. И прислал полностью переписанные стихи, которые мы и опубликовали. Все это случилось незадолго до его смерти. Вот на этом его «спасибо» мы и расстались навсегда.
Уже позже я увидел одно из его многочисленных телеинтервью, в котором он признается, что из огромного списка своих стихов 70 процентов считает плохими. Кто еще способен на такое признание?!
А больше всего меня поразил его звонок главному редактору «Новой» Муратову – за сорок минут до смерти. То есть звонила Маша, а он потом только взял трубку и прохрипел, что хотел бы, чтобы некролог в связи с его кончиной поместили в «Новой газете»!
Это же как надо в последние минуты жизни заботиться о своей посмертной судьбе! И как мужественно надо понимать и принимать неизбежность!
Такое мужество – правда, не за минуты, а за месяцы до смерти – я наблюдал (вот именно, что наблюдал, а что я мог сделать?!) еще дважды. Это когда моя бабушка назвала точную дату своей смерти и когда Давид Самойлов, которого я действительно считаю своим вторым отцом, сказал, до какого года он не доживет.
