Однажды, встретив Евтушенко и горячо его поблагодарив, Давыдов спросил: «А что, меня действительно читал и ценил Шолохов?» – «Ты что, с конки упал?!» – примерно так ответил изобретательный и хорошо знавший конъюнктуру Евгений Александрович.
Кстати, и мне он помогал. И не один раз. В частности – с переездом в Москву из Ижевска, где я тогда жил и чувствовал себя красной тряпкой для упертого быка местной партийно-гэбэшной власти. В общем, надо было уматывать – куда ж еще: «В Москву! В Москву!» А как? Для того чтобы получить право на обмен квартиры, тогда необходимо было иметь приглашение на работу в Москве, а для получения работы в Москве нужно было иметь московскую прописку. Замкнутый круг. И вырваться из него мне помог Евтушенко – опять же политически грамотно составив свои письма в СП СССР и Мосгорисполком.
С тех пор я не раз оказывался вместе с Евтушенко в разных писательских поездках. Однажды – в Иркутскую область, где состоялся I Международный фестиваль поэзии на Байкале, организованный сибирским поэтом Толей Кобенковым.
Что я помню из тех дней:
– наш визит к иркутскому губернатору, на встрече с которым Евтушенко настоятельно требовал давать больше денег на культуру;
– оглушительный успех Евтушенко на всех выступлениях;
– привезенного им из Штатов популярного там рэпера в ковбойской шляпе;
– но главное – наш приезд на станцию Зима, родину Евгения Александровича.
Дом, где Евтушенко родился, тяжело зимующие зиминцы постепенно разобрали на дрова. Но потом вдруг устыдились и воздвигли новый, похожий на прежний, и даже побольше. Вот там Евтушенко и замыслил, а к нашему приезду воплотил – Музей поэзии (который, и тогда уже было понятно, станет Музеем Евтушенко).
На встречу с нами пришли практически все жители станции Зима, включая старушек, детишек и еще державшихся на ногах алкашей.
Евтушенко вышел на крыльцо дома, как на сцену. Я остался среди зиминского народа во дворе. Стоявшая рядом со мной старушка в классически повязанном беленьком платочке проворчала: «Вот ведь, гулял со мной, а теперь даже не признает!»
Тот, кто не признал, стоял на крыльце и говорил о своей любви к землякам. А потом вдруг запел песню на свои стихи, которую большинство уже давно и до сих пор считает народной: «Ах, кавалеров мне вполне хватает, / Но нет любви хорошей у меня…» И это почему-то было до слез. Хотя, казалось бы, что мне проблемы девушки, озабоченной нехваткой чего-то большого и чистого?!
Но тут еще – и временами срывавшийся, беззащитно искренний голос Евгения Александровича, и эта старушка в белом платочке рядом, и какие-то детские воспоминания о застольных песнях…
Вообще же ко всем выступлениям Евтушенко относился крайне ответственно. Договор на свои вечера с Политехническим (в свой день рождения) он заключил на 25 лет, и, когда последней для него весной 2017-го понял, что не сможет соответствовать, позвонил продюсеру и извинился за это. Он никогда ничего не забывал и не хотел (может, и не умел) подставлять людей, от него зависящих.
…Потом, по возвращении из Сибири, я как-то попросил Евгения Александровича спеть его народную песню за нашим столом в Переделкине. Он спел, и я заметил, как повлажнели глаза не только у меня, но и у других…
Отдельно помяну добрым словом сам этот стол. Мы за ним не только выпивали-закусывали. А еще, например, посредством этого стола (изначально теннисного, а потом приспособленного под другие нужды) играли как раз в теннис.
Однажды пришел Евтушенко, в привычно павлиньем прикиде, и изъявил желание сыграть со мной.
ЕЕ играл неплохо, но сначала все же проигрывал. Потом собрался, раскраснелся, вспотел… В общем, дошло до тай-брейка. И тут я почувствовал, что не могу сопротивляться этой его бешеной воле к победе, этому напору моего противника, не привыкшего проигрывать.
Было в то время Евтушенко за шестьдесят.
Кстати, ЕЕ минимум два раза в год, зимой и летом, надолго приезжал в Переделкино. Да еще и постоянно гастролировал по всей России, сам называя эти выступления концертами – и вправду: то с Михаилом Задорновым зажигал, то и без него актерствовал, читая тексты и временами даже приплясывая или срываясь на пение. Вообще читал он стихи, как старательный школьник, «с выражением», налегая на содержательные, а вовсе не музыкальные акценты – может, его мама-актриса еще в детстве так научила?.. Или аукнулись стадионы шестидесятых…
Да, эти стадионы… Великая взаимная любовь Евтушенко и слушателей-читателей, то есть как бы народа… На третий день после смерти Евгения Александровича произошел почти мистический случай. Желая втиснуть на книжные полки еще пару книжек, я переусердствовал – и одна книга с полки выпала прямо мне в руки. Евтушенко! 2001 год, издательство «Время». Называется «Я прорвусь в двадцать первый век…» (и прорвался!). И дарственная надпись, где есть такие, например, слова: «…с чувством неразделенности судеб». Неразделенность судеб… Двойной смысл!
Я открыл книгу и впервые прочитал авторское предисловие к ней. И что же я там обнаружил?
«Существует вина общества, вина народа, хотя мы любим идеализировать народ, как нечто невинно страдательное. Но народ не может становиться жертвой бесконечных обманов, если сам не желает быть обманутым. Народ не может позволять разрушать страну, если в нем самом нет разрушительных тенденций. Народ не может так легко “сдавать” своих героев, да и просто сограждан, если не сдается сам. В массовом геноциде у нас виноват не только Сталин, но и сами “массы”, безропотно голосовавшие на собраниях за уничтожение “врагов народа”. Надо взять на наши общие плечи историческую вину за каждого человека, потерянного страной».
Но вернусь в куда более светлые времена, когда с Евгением Александровичем можно было разговаривать не только посредством книг.
Был такой год, такое лето, когда мы с ним встречались чуть ли не через день. Он тогда тосковал – жену Машу задерживали дела в Штатах – и приходил к нам с Аней за домашним теплом и Аниной курицей по-непальски. Потом Маша приехала, а мы как раз уехали на море – вынужденно ненадолго: обе наши собаки, и «пастернаковская» Мика и ее дочка Бетти, были беременны, надо было вернуться к родам. (Причем я подозреваю, что от одного кобеля.)
И все же мы опоздали. Потому что когда вернулись, под сараем повизгивало несколько симпатичных черно-белых щенков, удавшихся в своих карельско-медвежьих мам. Но был там и еще один щенок, явно старше остальных и совсем другого – палевого – окраса. Кто-то подкинул до кучи? Если про унаследовавших благородные Микины карельские медвежьи крови мы понимали, что таких красавцев пристроим, то, что делать с этим бастардом?!
И мы с Аней, посоветовавшись, пришли к выводу, что бастарда надо кому-то переподкинуть. Кому-то доброму. А кто в Переделкине самый добрый и любит собак? Конечно, Евтушенко! К тому же один из двух его псов недавно умер.
И мы поехали без звонка – в надежде, что Евгений Александрович, увидев это создание, сразу умилится и приютит его. Однако ни Жени, ни Маши дома не было. Был только огромный красавец Бим. «Ладно, – сказал я решительно, – подкинем, а потом признаемся, да и Бим добрый, ничего плохого щенку не сделает».
