Конечно, это стихотворение ушедшего на фронт в восемнадцать лет Межирова отнюдь не только о войне. Он сам рассказывал, что написал его сразу после того, как вышел из знаменитого Дома на набережной, от знакомых: там по-прежнему с тревогой прислушивались к звуку лифта – не остановится ли на их этаже… слава богу, нет, недолет… перелет…
Наша «артиллерия» лупила по своим и до войны, и после. Когда вышло ждановское постановление по журналам «Звезда» и «Ленинград», Межиров продолжал повсюду читать стихи любимой Ахматовой, так же как и других опальных поэтов (он вообще служил поэзии, а не себе в ней), и, кроме того, обильно цитировать Библию, за что его чуть не выгнали из Союза писателей. Спасла вписанность в обойму поэтов-фронтовиков.
Кстати, Александр Петрович рассказывал, что его продолжали поминать в этой «активно работающей» обойме и тогда, когда он стихов вовсе не писал. А вот потом Межиров из всех «современных» обойм выпал – «За то, что… ни с этими не был, ни с теми». Как практически все крупные поэты, он был обречен на литературное одиночество.
Но у него были ученики, и он не жалел на них ни времени, ни душевных сил, заражая любовью к поэзии, – не только когда преподавал на Высших литературных курсах. Теперь ученики должны выполнить свой долг перед учителем: сделать так, чтобы удивительный поэтический голос Межирова «со своим незаемным дребезжаньем струны» услышали, простите за пафос, современники и потомки.
Как бы ни было жалко самого себя за потерянное счастье разговора с Александром Петровичем, жизнь настоящего поэта не заканчивается смертью – можно говорить с его стихами. А это как любовь, бесконечный разговор.
25 сентября 2009 года, на Переделкинском кладбище мы похоронили прах одного из крупнейших поэтов второй половины ХХ века Александра Петровича Межирова.
Кто это – «мы»? Хотелось бы ответить: вся читающая Россия. Но, увы, ее, наверно, уже больше нет. Хоронили поэта только его ученики и немногие оставшиеся достойные литературные критики, да еще несколько поэтов. Те, кто понимает масштаб Межирова. Те, кто знает, что он сделал для русской литературы.
И еще жестче – для самосознания нации…
Его прах привезла из Штатов единственная и любимая дочь Зоя. Единственная и любимая внучка Анна, всю жизнь называвшая деда – Сашей, и жена Лёля не приехали. Но тут не надо искать какой-то подоплеки – причины были исключительно материальные, а с прахом АП они простились в Штатах.
Наверно, он правильно сделал, что последние годы прожил там. А Родина, блин, не заметила потери бойца. Причем бойца, эту Родину защищавшего, – на Невской Дубровке и в Синявинских болотах, где он получил свой окопный нефрит.
Где в этот день были представители власти, хотя бы – министр культуры РФ? Где был собственно народ? Опять безмолвствовал перед телевизором или ликовал на каком-нибудь попсовом концерте? Где были те, кого нынче по недоразумению считают писателями – наши лидеры продаж?
Достойные представители этого народа 25 сентября попрощались с большим русским поэтом. Найти его могилу будет нелегко. Но, впрочем, она не так уж и далеко от пастернаковской, куда в экскурсионных целях приезжают многочисленные туристы – в основном иностранцы, и где при ремонте под скамейкой нашли прослушку… И могилы Арсения Александровича Тарковского и Семена Израилевича Липкина тоже почти рядом…
Памяти Александра Межирова
А если я и вправду заикаюсь…
А. М.
…И, как Моисей, заикался он.
Но только пред той, в кого был влюблен.
Поэзией звали шалаву.
И ради нее беззаветно врал,
и смерть на войне – контрамарку в рай –
другим уступил – как славу.
Она ж улыбалась ему порой,
и это казалось не сучьей игрой,
а знаком любви ответной.
И ради нее себя предавал,
крапленые карты судьбе сдавал –
и сам же проигрывал, бедный.
Но больше никто не любил ее так,
когда и соперник – друг, а не враг,
сынок гармонии блудный.
Хоть поговорить с ним можно о ней,
и, может быть, нет никого родней
в земной пустоте многолюдной.
Кстати, мне кажется, Александр Петрович немного ревновал меня к Самойлову. Во всяком случае, однажды, узнав, что я накануне встречался с ДС, Межиров сказал: «Ну что Самойлов! Это же просто такой умный Л.».
А Самойлов, высоко ставя Межирова как поэта, раздражался на него как на человека и высказывался порой о нем очень резко.
И еще о ревности. Никогда не забуду неожиданных и раздраженных слов Евтушенко: «Ваш Межиров…» И они повторялись раза три-четыре – почти без повода…
Да наш Межиров, наш!
Шестидесантник Евтушенко
Он был как будто заброшен в наше время из 60-х, где глотнул глоток свободы, навсегда оставшийся в его легких.
В 70-е годы Евтушенко мне казался символом, легендой, именем явления, кем угодно – только не живым человеком из плоти и крови. И удивительным было, что он, такой легендарный, живет где-то рядом с нами. Вот сейчас можно убедиться в правильности моих тогдашних, хотя и слишком преждевременных ощущений…
Познакомил меня с Евтушенко его старший друг Александр Петрович Межиров.
О, у них были многолетние близкие и сложные отношения. Например, после грандиозного успеха Евтушенко во время чтения поэмы «Братская ГЭС» в переполненном зале в Братске, где молодые мамы протягивали поэту своих младенцев для благословения, Межиров подошел к нему и, заикаясь, сказал: «Ну т-теперь, Женя, п-понимаешь, что ты не п-поэт?» И еще говорил (мне, например): «Будь Женя хоть на несколько сантиметров ниже ростом, уже не было бы т-такой славы!»
Но тот же Александр Петрович повторял как мантру, что лично знаком только с двумя настоящими поэтами: Слуцким и… Евтушенко.
Главное, что Межиров при всех хитросплетениях отношений Женю любил. Как и Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Булат Окуджава да и вообще практически все поэты фронтового поколения. С какой теплотой в голосе Самойлов говорил о вроде бы неблизком ему по поэтике и творческому поведению Евтушенко!
Их покоряла широта его натуры и отзывчивость.
Знаю от Юрия Владимировича Давыдова, одного из лучших наших исторических писателей, как ему помог Евтушенко.
Юрий Владимирович развелся с женой, оставив ей как благородный человек квартиру. Мыкался по комнатам и дачам друзей. Евтушенко об этом узнал и написал письма в секретариат Союза писателей СССР и Мосгорисполком – о бедственном положении выдающегося писателя Юрия Давыдова, которого – единственного! – высоко ценил сам Михаил Шолохов. Письмо содержало просьбу о немедленном предоставлении Давыдову квартиры. И получилось!
