…Но я виновней, ибо я первей,
Мне будет неспокойно и в могиле
Об этом вспоминать, кормя червей.
– Вот видите? А он скажет, что я это написал под его давлением.
Я спросил, почему же в таком случае было не показать Евтушенко всю поэму.
– Не-ет, Женя не стукач, – глаза Межирова по-прежнему горели, – но вдруг он захочет встретиться с Рейганом?!
(Это, конечно, была очередная межировская гипербола, но, замечу в скобках, А. П. действительно считал «Бормотуху» произведением для себя небезопасным.)
– У меня к вам просьба: пожалуйста, позвоните ему завтра и как-нибудь между делом скажите, что он читал только отрывки из поэмы, а в ней есть эти строчки обо мне самом – вы же их запомнили?
Я действительно запомнил и эти строчки, и некоторые другие, например:
А если я и вправду заикаюсь,
Как Моисей, то вовсе отыми
Дар речи, ибо не пред Богом каюсь,
А только перед грешными людьми.
И в точности по инструкции я позвонил на следующий день мрачно выслушавшему меня Евтушенко. А потом поехал к Чернову, который с порога встретил меня вопросом, смотрел ли я позавчера «Альманах “Поэзия”». – «Ну нет, нет!» – чуть не взвыл я. «Слушай, – удивленно посмотрел на меня не понявший такой реакции Чернов, – Евтушенко там был – чистая клиника».
Сюжет, таким образом, завершился. Хотя не совсем: в своей последней, лично им составленной книжке – названной, между прочим, «Бормотуха», автор изъял из одноименной поэмы строчки, которые я по его просьбе цитировал по телефону.
Но вернусь к тому, почему Межиров считал «Бормотуху» опасной для своего благополучия. Во времена не чета нынешним он, защищенный своими «Коммунистами», не побоялся опубликовать куда более крамольное «Артиллерия бьет по своим». А еще, например, такие строки, обращенные к России:
…Зачем в твоем вокзале,
Хоть войны миновали,
Спят люди на полах?
В «Бормотухе» чисто политической, «антисоветской крамолы» не наблюдается. Но всем своим пафосом она задевает те «низы элиты» (межировское определение), которых он всегда боялся. Недалекое будущее показало: боялся не напрасно. Именно эти низы элиты устроили его травлю, после того как Александр Петрович насмерть сбил актера Гребенщикова, практически бросившегося под колеса его машины. Как тут не скажешь: поэты предчувствуют свою судьбу.
Суть расхождения с литературной средой АП сформулировал в таких строчках:
Поскольку со всеми в единой системе
Я был, но ни с этими не был, ни с теми…
По существу об этом и «Бормотуха».
И правда, что ни с «этими», немало все-таки прочитавшими юдофобами, вроде критика К. (для АП – Вадим) и поэтессы Г. (Татьяна), ни с «теми» – представителями «другого салона и другой гостиной» – Межиров уже не был. За что действительно по-своему платил. В самом деле, многие ли из миллионов яростно-интеллигентных почитателей, например, Окуджавы хотя бы просто слышали имя Межирова? И даже – из тех, кто читал еще и Самойлова с Левитанским?
Так что же вызывает беспокойство при чтении «Бормотухи» (имеется в виду вся книжка)? Самооправдание под видом исповеди?
Впрочем, в то время, когда писалась «Бормотуха», оправдываться Межирову приходилось, главным образом, в одном: в соучастии. Закономерен вопрос: соучастие – в чем? В поддержке преступной системы – те же «Коммунисты, вперед!»?
Но если заменить в этом стихотворении только одно слово – собственно, «коммунисты» – получится чуть ли не крамола в духе Александра Бека (и вспомним: «Останется одно стихотворенье»). Так, может быть, по Межирову, его вина была именно в соучастии в крамоле, в расшатывании основ системы, при которой он и другие поэты могли все-таки здесь жить, писать стихи и даже быть услышанными?
У Межирова есть такие строки времен оттепели:
Все хорошо, все хорошо.
Из Мавзолея Сталин изгнан,
Показан людям Пикассо,
В Гослитиздате Бунин издан.
Цветам разрешено цвести,
Запрещено ругаться матом.
Все это может привести
К таким плачевным результатам.
Как бы пытаясь уговорить себя («все хорошо, все хорошо»), он все-таки – за тридцать лет до – предрекает крах империи, которой вряд ли служил, но с которой постоянно взаимодействовал. Возможно, без державного страха Межиров уже не мог представить своего творчества. И, возможно, именно этот страх давал ему ощущение того сопротивления материала, без которого настоящие стихи не пишутся (как его заикание, преодоленное в лучших стихах музыкой, рождало «фирменную» межировскую интонацию).
Но все-таки, наверное, другой страх должен преследовать поэта – страх Божий, страх перед неточным воплощением услышанной, да простится мне высокопарность, музыки сфер.
…И все же одна из самых больших потерь русской поэзии постперестроечного периода носит имя Александра Межирова. И потеря эта случилась не 22 мая 2009 года, когда закончился его земной путь, а значительно раньше – по крайней мере, в день его эмиграции в США. Не только потому, что эта эмиграция оказалась самой «глубокой» – в отличие, например, от Коржавина, Кенжеева или Цветкова он ни разу не приехал в Россию. Но прежде всего из-за того, что за последние полтора десятилетия многие читатели перестали воспринимать его как «действующего» поэта, а новое поколение любителей поэзии его просто не узнало.
…В Штатах он получил орден от Клинтона как ветеран Второй мировой. Жил в основном в Портленде, что на Северо-Западе у границы с Канадой, в комфортабельном доме для престарелых (приглашал туда приехать, говорил, что дадут отдельную уютную комнату для гостей). Хотя иногда жил и в Нью-Йорке с женой Лёлей, которой всю жизнь восхищался. Отрастил бороду – по телефону говорил: «О, вы сейчас меня не узнаете!» Играл в карты с соседями по приюту. Делал передачу на радио о русской поэзии. До последних дней писал стихи, которые изредка выходили в российских изданиях.
Единственная большая книга стихов Межирова, где опубликованы и его «американские» стихи, вышла в этот период на родине (М., Зебра Е, 2006) благодаря усилиям Евгения Евтушенко и им же составлена. Евтушенко, считавший себя учеником Александра Петровича, назвал ее по знаменитой межировской строчке: «Артиллерия бьет по своим».
Мы под Колпином скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.
‹…›
Мы под Колпином скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она – по своим, по родимым.
Нас комбаты утешить хотят,
Говорят, что нас Родина любит.
По своим артиллерия лупит, –
Лес не рубят, а щепки летят.
(1956)
