О Париж! Нас поселили в маленьком отеле на бульваре Сен-Жермен, то есть по соседству с Латинским кварталом, и я каждую ночь выходил гулять по Парижу, который откуда-то знал – наверно, по книжкам французских писателей, трепетных и подробных в отношении своего города. Когда я вернулся под утро в третий раз, портье уважительно, хотя и фамильярно похлопал меня по плечу – ну откуда может возвращаться молодой тогда месье под утро, кроме как от женщины? Да еще три раза подряд. А между тем я бродил по парижским улочкам, пил бордо с клошарами на берегу Сены, сидел в уютных кафешках…
Потом французы стали меня переводить. Поселились мы в аббатстве под Парижем. Каждое утро после завтрака был сначала аперитив с сыром, а потом я садился за стол с тремя славистками и двумя-тремя французскими поэтами. Славистки разъясняли им смысл и подтексты переводимого произведения, и иногда раздавался смех, который, не скрою, меня задевал. Но выяснялось, что это у них возникали неожиданные ассоциации, и они извинялись. Потом кто-то из присутствующих поэтов брал крайне подробный подстрочник и доводил стишок до французского ума. Вот так и перевели мою книжку на французский.
Потом я эту книжку должен был представлять в различных аудиториях. Самой престижной из них был Музей современного искусства. Вместе со мной там выступали исключительно талантливая тогда русская поэтесса Мария Авакумова, выдающийся и очень интеллигентный белорусский поэт Рыгор Бородулин и молдавский детский и не только поэт Григорий Виеру. Но если они читали свои стихотворения, после которых следовал перевод, то мне было предписано читать целую поэму – «Кубик Рубика». Я всячески брыкался, говорил, что, по-моему, достаточно только одного фрагмента по-русски… Ни в какую.
В результате я напряг зал двадцатиминутным чтением, после которого последовало еще двадцать минут по-французски. Но, говорят, случился полный успех – зал оказался удивительно терпеливым.
А после выступления ко мне подошла шатенка средних лет и протянула мне для автографа… мою ижевскую книжку «Город. Повесть в стихотворениях» (это в Париже-то!), ту самую, которую клеймили в моем родном городе – вплоть до обкома КПСС! Тут я подумал, что от неожиданного французского успеха у меня поехала крыша.
Но все объяснилось довольно просто: шатенка оказалась бывшей сотрудницей расположенного в Ижевске НИИ удмуртского языка и литературы. Она эмигрировала во Францию в силу того обстоятельства, что вышла замуж за Толстого, художника и актера Котлярова, уже выпускавшего к тому времени анархистский русскоязычный журнал «Мулета».
Они меня позвали в гости, а жили на рабочей окраине Парижа.
Я приехал несколько раньше назначенного времени и решил попить кофе в заведении на ближайшей к их дому маленькой площади. Каково же было мое удивление, когда я увидел там такой же маленький, как площадь, памятник Эдит Пиаф!
Я спросил у хозяина заведения, почему этот памятник здесь поставили. Он широко улыбнулся и пояснил: великая певица в заведениях на этой площади пила, вернее… он делал характерные жесты и еще что-то добавлял на таком же плохом английском, как мой. Я понял, что он хотел сказать: спивалась. И вот хозяева заведений решили скинуться и поставить здесь памятник ей. Вышел он размером с многочисленные памятники маленькому кудрявому Ленину (какой хороший мальчик был – нет бы остановился на своем жизненном пути в этом благословенном возрасте!)
Но вот наконец я в квартире Толстого. Его еще нет, но вскоре приходит в компании со своим другом – Хвостом, тем самым Хвостенко, автором знаменитой песни «Под небом голубым есть город золотой…», по неприятному недоразумению числящейся за Борисом Гребенщиковым.
Друзья собирали грибы в Булонском лесу, принесли полную корзинку и очень смеялись над французами, ничего не понимающими в грибах. Словом, посидели мы хорошо и долго. А потом Толстый и Хвост стали мне показывать Париж, тот, который не только Лувр и Люксембургский сад. Спасибо им!
Но, увы, приходится из Парижа возвращаться. Да и не только из Парижа – еще раньше из не ставшей для меня роковой Болгарии.
В тот самый день, когда Юрий Петрович Воронов порвал болгарский донос на меня, пошел я в гости к Соболю с каким-то болгарским сувениром и рассказом о поездке, который только что обрел концовку.
Именно в тот вечер – в ответ на мою историю с доносом – Марк Андреич рассказал свою.
В 16 лет – вундеркинд! – он поступил в Школу-студию МХАТ. Его друзьями-соперниками за лидерство на курсе были Саша Гинзбург (прославившийся под псевдонимом Галич) и некий Щ.
Однажды, когда родители Галича куда-то уехали, и в его распоряжении оказалась большая родительская квартира с запасом дорогих вин, он позвал Соболя и Щ. на дегустацию. Посреди пира, попивая чуть ли не «Шабли», Галич вздохнул: «Все-таки хочется прославиться!» – «Так в чем дело? – среагировал по-юношески скептичный Марк. – Брось бомбу в Кремль – и прославишься».
Прошло несколько дней и к Марку прибежал взволнованный Галич (понятно, что после вызова на Лубянку). Он смог выдавить только эти слова, которые Соболь запомнил на всю жизнь: «У тебя плохие товарищи, немедленно уезжай из Москвы». Легкомысленный Марк не придал им значения, и вскоре за ним пришли. Везли ночью в воронке по центру Москвы, а его попутчиком был поэт Ярослав Смеляков. Стоял декабрь 1934 года. Только что убили Кирова. 16-летнему Соболю светила «террористическая» статья.
Но Марку повезло. В 1937 году (!) по ГУЛАГу с проверкой ездил некий Сольц, которого называли «совестью партии». Он заинтересовался «делом» слишком юного сидельца, и вскоре Соболя выпустили, не реабилитировав. Поэтому, когда началась война, он отправился в штрафбат. Там искупил «вину перед Родиной» кровью и довоевал сапером.
А вскоре после войны встретил своего однокурсника Всеволода Санаева. Будущий известный актер и тесть Ролана Быкова спросил Марка, где тот был все это время. Соболь рассказал – где. «Как и тебя он тоже!» – воскликнул Санаев и рассказал, что Щ. донес на полкурса, а потом его самого выгнали из Школы-студии МХАТ «за связь с врагами народа» – ведь все, на кого Щ. доносил, были его товарищами.
Уже в шестидесятые Марк встретил Щ. в ресторане ЦДЛ и, увидев его бегающие глаза, сказал, что прощает. Ведь это были шестидесятые – казалось, что гулаговско-стукаческий режим окончательно побежден…
На меня рассказ Марка Андреича произвел настолько сильное впечатление, что когда я привел к нему знакомиться своего друга, поэта Андрея Чернова, попросил Соболя повторить эту историю.
По ходу рассказа Андрей все заметнее бледнел. А потом сказал: «Марк Андреевич! Щ. – это мой тесть».
Соболь тоже изменился в лице, а потом буквально закудахтал над Андреем, как будто чем-то его несправедливо обидел. Я попытался пошутить: мол, не только сын за отца, но и зять за тестя не отвечает. А Чернов рассказал, что нынче Щ. преподает во ВГИКе и его любят студенты.
Довольно вскоре – вряд ли из-за того, что узнал про тестя, – Андрей развелся с дочерью Щ. С Соболем же они стали общаться и регулярно передавать через меня друг другу приветы. И я был рад, что их познакомил, как бы немного отблагодарив Чернова, который значительно раньше познакомил меня с другими поэтами фронтового поколения – Самойловым и Межировым.
