Первые два дня семинара Соболь не появлялся – приходил в себя после бурной встречи с пермскими друзьями. Но когда на третий день все же пришел (и да – Светлов совершенно точен: сначала вошли его зубы – ну разумеется, вместе с улыбкой!), выяснилось, что зря времени в гостиничном номере Марк Андреич не терял.
Он сразу же предложил начать с обсуждения моей рукописи (той самой, которую я все же захватил с собой). Выяснилось, что он ее уже прочитал и назвал открытием семинара. (Вообще же за Соболем числится немало открытий – в том числе, на сибирских совещаниях молодых писателей – драматургии Александра Вампилова, прозы Валентина Распутина и поэзии Толи Кобенкова.)
В общем, по итогам Перми мою рукопись рекомендовали издать отдельной книжкой, а меня послали еще дальше – в Душанбе на Всесоюзный фестиваль молодой поэзии.
А с Марком Андреичем мы стали с тех пор дружить, и после рождения сына я даже жил года два в его квартире на Арбате – напротив Спасо-Хауса. (Сам Соболь обитал в квартире своей третьей жены, в Кунцево, и не хотел переезжать в центр.)
Но – пора лететь в Душанбе…
Только я сошел с трапа, в нос ударили пряные среднеазиатские запахи: плова, лепешек, дынь, арыков и урюков… А к самолету ринулась толпа в халатах, тюбетейках и чалмах с громкими криками на чужом и даже в крике красивом языке. Впору было испугаться, если бы не завораживающая яркость первого впечатления. И пугаться не стоило – это таджики встречали своих дембелей.
Нас поселили в гостинице в центре Душанбе. Я тут же позвонил домой сказать, что долетел благополучно, все замечательно и экзотично, только почему-то гор поблизости нет. Это я снежные горные вершины из-за дымки, закрывшей подножия, принял за облака.
А на следующий день начались занятия в семинарах. Я попал в тот, который вел молодогвардейский редактор и стихотворец с тяжелым взглядом и русопятскими взглядами. Я понял, что делать мне на этом семинаре нечего, и стал проводить дни в туристической праздности.
Стояла мягкая осень, и было чудесно бродить по душанбинским улочкам или сидеть в чайхане с пиалой чая, слушая посвистывание перепелок в клетках и разглядывая красивых стариков в чалмах. «Все – Омары Хайямы», – заключил я тогда.
А базар… О базар! Если вы не были на восточном базаре, вы упустили возможность побывать на другой планете без всякой изнурительной подготовки и технических сложностей. Устав есть глазами эту пестроту, яркость и изобилие, я садился у фонтанчика, мыл в нем крупный розовый виноград, покрытый патиной, и уплетал его вместе с горячей пряной лепешкой только что из тандыра. Может ли быть что-то вкуснее!
Так я проводил поэтические семинары в Душанбе. А потом было итоговое пленарное заседание, на которое я все же пришел.
Главный доклад делал руководивший всем фестивалем секретарь СП СССР по работе с молодыми, бывший блокадник Олег Николаевич Шестинский. Я слушал рассеянно, пока вдруг не услышал свою фамилию. И что же? Оказывается, я, злостный прогульщик, стал чуть ли не главным открытием фестиваля и мою рукопись высокое собрание рекомендует для скорейшего издания в серии «Молодые голоса» издательства «Молодая гвардия». Я, конечно, ошалел. А по окончании заседания ко мне подбежал фотокор «Литературки» и куда-то меня повлек за собой. Оказалось – к Шестинскому, которого поймал на какой-то лестнице. Фотокор велел нам пожать друг другу руки, и так под его вспышку мы и познакомились.
Тут надо сделать небольшое отступление. За несколько месяцев до этого события у себя дома в Ижевске и как раз после отповеди, полученной от Шкуро, я открыл «Литературку» и прочитал новый список секретарей СП СССР. Почему-то задержался на фамилии Шестинского, которого как поэта совсем не знал, а в голове мелькнуло: «Хорошо бы он прочитал мои стихи» и даже корыстное – «Вот он мне поможет». Откуда приходят такие прозрения? Все-таки время действительно не линейно и иногда (сейчас представил петлю Мёбиуса) можно заглянуть в будущее?
А потом весь фестиваль в сопровождении легендарного душанбинского гаишника, чьи черные подкрученные вверх усы были прекрасно видны даже со спины, поехал кататься по Таджикистану. Лепешки и фрукты в качестве хлеба-соли, а также бубны и танцы на каждой бензоколонке… Ленинабад с гигантским Лениным на горе, бросающим вечернюю тень на полгорода… Исфара с разноцветными горами и замшевыми осликами в саду… Исполинская плотина на Вахше…
А на обратном пути к Душанбе мы посетили колхоз-миллионер имени товарища Хаджаева, первого председателя. Сначала нас повели на могилу товарища Хаджаева. На камне были начертаны строки из Хайяма: «Когда я пришел, все смеялись, я – плакал, когда уходил, все плакали, я – смеялся». Я зауважал товарища Хаджаева. И тут, весьма кстати, нас повели в музей его имени.
В первом зале экспонировались халат и тюбетейка товарища Хаджаева и висел его портрет. Юркий экскурсовод подвел нас к нему и пропел: «Здесь товарищу Хаджаеву 40 ле-е-ет, он весит 95 килогра-а-ам». Я подумал, что ослышался. Но во втором зале, где экспонировались сапоги и портки товарища Хаджаева и висел его второй портрет, все повторилось, только цифры выросли: «Здесь товарищу Хаджаеву 50 ле-е-ет, он весит 107 килогра-а-ам». В третьем зале товарищу Хаджаеву было уже 55 и весил он за 120 килогра-а-ам.
Во время щедрого банкета, который в нашу честь устроил нынешний председатель колхоза, выпускник Тимирязевской академии, я решился у него спросить, почему нам упорно говорили не только об общественном, но и о, так сказать, убойном весе товарища Хаджаева. Молодой председатель холодно ответил мне: «Товарищ Хаджаев был очень солидным человеком».
И тут я понял, почему хлебосольная лепешка всегда доходила до меня в последнюю очередь, а начальственные таджики меня вообще в упор не видели. Не только из-за молодости (было мне тогда 20), но и из-за тогдашней субтильности. Все это, увы, в прошлом, и молодость, и субтильность, может быть, так и остались в Таджикистане…
Во время путешествий по этой республике мы с Шестинским постоянно беседовали, и я понял, что он очень простодушный и открытый человек, которого на начальственные писательские вершины вынесла исключительно расслабленность брежневского правления, когда уже за взаимной замазанностью в подлостях устали следить. А про себя не обольщался: мои неожиданные успехи были связаны не столько с божьим даром, сколько с анкетой: действительно молодой, русский, из провинции.
Приезжая из этой своей провинции в Москву, я заходил к Олегу Николаевичу в Большой союз и рассказывал, как живу. С какого-то момента он стал предупреждать меня, чтобы я был осторожней на язык. Потом однажды сказал, что на меня пришел донос в секретариат СП: мол, говорю на выступлениях антисоветские вещи. Но тем не менее в 1981 году в Ижевске вышла моя вторая книжка «Город. Повесть в стихотворениях». Эта во многом экспериментальная книжка (о чем говорит уже ее жанр) получила большую прессу в Москве, а в Ижевске по поводу моего скромного произведения собралось бюро обкома КПСС, где выяснялся вопрос, как такой очернительский опус мог выйти в местном издательстве. Редакторша «Города» получила выговор. Кстати, выговор получила и другая моя редакторша – уже третьей книжки «Письма прохожим», вышедшей в московском издательстве «Современник» в 1982 году (из нее цензура сняла 28 стихотворений).
