Но первым настоящим поэтом, которого я увидел воочию, был все же не Слуцкий, а Аронов.
…Мы умеем не замечать. Даже замечательного не замечаем.
Рядом с нами жил, и не тихо, а в последние годы издавался, больше того – печатал свои стихи в своих же колонках одной из самых тиражных газет страны – «МК» – большой русский поэт, ни на кого не похожий, пронзительный, добрый и мудрый (да-да!), а мы…
Вроде бы и цензуры нет. Политической (в литературе). Зато никуда не деться от корпоративной, работающей по простенькому принципу военных самолетов: свой – чужой.
И вот результат: про него всерьез не писали критики, его имя ни разу не фигурировало ни в каких лонг-шорт-листах ни одной премии, его авторские вечера не проходили в Политехе. Хотя начинал он вместе с Беллой Ахмадулиной и Андреем Вознесенским. Он сам написал:
Отсвет имени на строчке
В сотни раз прекрасней слова.
Я ничем вам не помог, мои слова.
Чтобы вам не сгинуть снова,
Не пропасть поодиночке,
Друг за друга вы держитесь, как трава.
Не помог Александр Аронов «своим словам» – следовал завету блистательного Саади: имеющий в кармане мускус не кричит об этом на улицах – запах мускуса сам говорит о себе. То есть не делал из фактов своей судьбы и своего таланта скандалов (вполне возможных), общественных истерик (вполне мотивированных).
Когда-то, в 60-е, он по просьбе своего товарища, будущего диссидента Алика Гинзбурга, отдал стихи в его самиздатский журнал. И они там вышли. В частности, такие:
Среди бела дня
Мне могилу выроют.
А потом меня
Реабилитируют.
‹…›
Спляшут на костях,
Бабу изнасилуют,
А потом простят,
А потом помилуют.
Скажут: – Срок ваш весь.
Волю мне подарят.
Может быть, и здесь
Кто-нибудь ударит.
Будет плакать следователь
На моем плече.
Я забыл последовательность,
Что у вас за чем.
И после этого Саша Аронов стал неиздаваемым, опальным. Но – никогда не кричал об этом на улицах. И не стал одной из знаменитых жертв режима. Которых впоследствии все-таки благодетельствовали.
А повезло ему, наверное, – два раза.
Песня на его стихи, которую давно пели на московских кухнях – с другой мелодией, – стала известна и любима всеми, уже с музыкой Таривердиева, после триумфального выхода на экраны «Иронии судьбы». «Если у вас нет собаки…» – пел Мягков, – «Когда у вас нет собаки…» – обожая эту стилистическую неправильность, пели мы как гимн московской андеграундной интеллигенции.
Потом Саше, отнюдь не с первого раза, повезло с женой. Сначала у него были две жены, но как бы и четыре: первая-третья и вторая-четвертая. Вот так он женился, разводился и снова женился. Но потом…
Когда-то он учил ее литературе в школе. Прошли годы. Она, ярко-красивая женщина, художница, встретилась ему снова (после второй-четвертой), и оказалось, что ее детская любовь по-прежнему жива. А то, что у нее рос сын, стало огромной радостью. У Саши (как и у Слуцкого) не было своих детей. Он любил и воспитывал Таниного сына. Тот сейчас куда более известен, чем Саша. Это прекрасный актер Максим Суханов.
Я не знаю, какую роль в становлении Максима как актера сыграл Александр Аронов. Но убежден: что-то он ему про жизнь объяснил. Иначе откуда такая зрелость, сразу проявившаяся в молодом артисте, такое знание того, что он вроде бы не может знать? Талант? Ну конечно, но талантам, как известно, надо помогать…
Саша помогал многим. Не имея ни одной своей собственной книги почти до пятидесяти лет, он любил чужие удачи и щедро напутствовал и печатал в «Московском комсомольце», где проработал полжизни, тогда еще молодых поэтов: Александра Еременко, Ивана Жданова, Андрея Чернова, Евгения Бунимовича, меня…
Мы не успели его отблагодарить. Хотя любили и любим Сашу, Александра Аронова, и его стихи.
…И да, он был первым настоящим, «взрослым» поэтом, которого я увидел в свои семнадцать лет.
Тогда «Московский комсомолец» располагался на Чистых прудах. Про Аронова – я уже знал несколько его стихотворений и песен на его стихи, самозабвенно перевираемых исполнителями-журналистами на московских кухнях. Причем если Окуджаву, Галича, Высоцкого и Кима пели практически на всех этих населенных тараканами островках свободомыслия, то Аронов был только нашим, паролем и гордостью нашего островка (впрочем, разраставшегося в пространстве, благодаря в том числе и многочисленным журналистским командировкам).
Это потом уже, позже, его «собаку», которую «не отравит сосед», принялась каждый Новый год петь в дуэте с Мягковым вся страна.
В общем, шел я в ароновский кабинет с благоговением. А увидев Александра Яковлевича (который очень вскоре стал и для меня просто Сашей), был потрясен.
Передо мной сидел белый негр. Кучерявый, широконосый, губастый. И тогда – между прочим – даже грациозный, как-то опять же по-эфиопски.
Сидел он в комнате со своим другом, интеллигентным и суховатым Вадимом Черняком, похожим на актера Тихонова в фильме «Доживем до понедельника». «Они сошлись – волна и камень…» Волной, конечно, был Аронов.
Вот вдвоем они и стали разбирать мои полудетские стихи. Черняк говорил преимущественно о неточностях, а Аронов… В общем, он объяснил мне меня – к тому же в какой-то потрясающей и до сих пор, конечно, не достигнутой перспективе.
Уходил я только из их кабинета, а дальше – летел. И мокрый снег на Чистых прудах казался сказочно-новогодним, как – ну та же «Ирония судьбы…», еще не снятая тогда. И в голове крутился волшебный ароновский «Чистопрудный вальс»:
Развернется трамвай или, можно считать,
Все вокруг развернет.
И отпрянет от стекол примет нищета –
Этот снег, этот лед,
Промелькнут апельсины в усталой руке,
А на том вираже
Тонкий девочкин шарф на наклонном катке,
Улетевший уже.
И тут же, буквально за пятнадцать минут «в голове» написались собственные, но в каком-то смысле «ароновские» стихи:
Подтолкну его беспричинно
и запомню, что
где-то рядом идет мужчина
в длинном, выгоревшем пальто.
Он снимает пальто в столовых.
Здесь, общительным становясь,
сообщает для посторонних,
что, мол, вешалка порвалась.
И с улыбкой – ее не принял
гардеробщик, взявший пальто,
входит в зал…
Эй, конторский Винер,
писарь, клоун из шапито!..
Кто бы ни был, на жизнь не ропщет –
не косился бы гардеробщик.
А Черняк с Ароновым остались в кабинете и, очень возможно, продолжили пополнять собрание сочинений своего Козьмы Пруткова – Ивана Макаровича Гныпы, бывшего гэбиста, начавшего писать стихи (дабы скрасить их редакционные будни) только после выхода на пенсию и устройства на работу швейцаром в ЦДЛ. Что они тогда сочинили? Может быть, это:
