Вообще-то чаще всего прабабушка бывала права. И, увы, разбитые стекла были не единственным моим подловатым хулиганством в детстве.
Еще, например, я любил сидеть на заборе, поедать сладковатый желтый цвет акации и караулить прохожих. Как только кто-то из них, обратив на меня внимание, высказывался в том роде, что вот, мол, какой пончик сидит или, того хуже, жиромясокомбинат (был я тогда несколько упитан), я доставал доселе скрытый от посторонних глаз водяной пистолет и пускал струю в обидчика. Так как чаще всего попадал, потом приходилось спрыгивать с забора во двор и бежать куда-нибудь за сарай, где располагалось кошачье кладбище.
Да, водяной пистолет – чуть ли не единственная удачная вещь, которую я сделал собственными руками – из пневматического, стрелявшего большой резиновой пробкой.
Ну а кошачье кладбище… Вот, собственно, первые смерти, которые я увидел.
Все коты были серые в черную полоску и всех звали Васьками. Каждого последующего – в честь предыдущего. Почему они долго у нас не заживались, не знаю. Хоронил их я – зарывал навсегда на всегда сырой узкой полоске земли между сараем и забором, делал холмик и ставил крест. Конечно, ревел. И только последнего Ваську хоронить не пришлось.
С ним, еще котенком, я познакомился в магазине и упросил бабушку взять его домой. Он не отходил от меня целый день, а я с ним разговаривал. И как-то так получилось, что у нас выработался общий язык – во всяком случае он понимал, чего я от него хочу, и, поскольку любил, выполнял все мои просьбы. Например, перепрыгнуть через палочку или толкнуть лапой круглую лакированную желто-синюю китайскую батарейку для круглого фонарика.
Этот номер демонстрировался всем гостям. Я садился на стул, брал Ваську на руки, так что он тоже вроде как сидел, держа на весу передние лапы, а перед ним была выстроена целая батарея из этих самых батареек. Тогда я произносил известное только нам с Васькой слово, и он толкал лапой одну батарейку. Сколько раз я это волшебное слово произносил, столько батареек катилось по столу. Что говорить – номер пользовался неизменным громким успехом.
А моей главной детской мечтой была такая: просыпаюсь я однажды, а у моей кровати стоит Васька, как всегда принесший мне мышь поделиться, и вдруг начинает со мной говорить человеческим языком. Мне всю жизнь горько, что мой первый настоящий друг был немым.
Васька исчез незадолго до того, как наш дом снесли. Может быть, задержался по своим мужским делам, а когда вернулся – дома не обнаружил.
Конечно, я много раз приходил на родное пепелище, звал его, но мы с ним так и не встретились.
Зато Васька остался для меня вечно живым, как Ленин. А Ленина я в те годы сильно уважал и даже хотел быть похожим на него, более того – на менее значительную роль в истории человечества, чем ленинская, лично сам не был согласен. Тоже собирался переустраивать мир, чтоб сделать всех насильно счастливыми и еще – бессмертными.
Это только спустя лет пятнадцать мой другой настоящий друг Юра Щекочихин специально подгадает себе командировку в Ижевск от «Комсомолки», чтобы рассказать мне то, что недавно узнал сам: Ленин-то, оказывается, плохой, злодей не меньше Сталина…
А еще, кроме Ленина, я хотел быть милиционером.
Дело в том, что в нашем доме жил «верхний» Дядьпаша, муж бабушкиной младшей сестры Тетьшуры, и был он майором милиции, хотя вроде бы при пожарном ведомстве. У Дядьпаши была коробочка с орденами Ленина и Красного Знамени, и иногда он разрешал мне в них играть. А еще играл со мной в шашки, да так азартно, что когда проигрывал, говорил, что, мол, это он мне поддался.
Кроме того, Дядьпаша не курил и не пил, и когда мой отец Парень приходил после своей тяжелой работы зама главного технолога завода пьяным и скандалил, усмирял его и даже иногда умело связывал. Хотя Парень ни на кого не бросался.
Словом, благодаря Дядьпаше я считал милиционеров практически идеальными людьми, не только всегда все правильно делающими, но и следящими за тем, чтобы все остальные делали все так же правильно.
Каково же было мое потрясение, когда, сидя на заборе, я увидел милиционера, идущего по нашей улице Коммунаров с папироской в зубах! Поравнявшись со мной, ужасный милиционер смачно сплюнул! И этот плевок угодил не на доску деревянного тротуара – о нет! – он попал мне прямо в душу. И я передумал быть милиционером – решил стать молодым физиком-ядерщиком в белом халате, как в фильме «Девять дней одного года», да еще и бегло играющим на пианино, как хотела моя мама.
Сразу скажу: и это у меня не получилось.
Что еще не получилось? Ох, многое. Подпись: ОХ.
Но зачем перечислять? Это же интересно, только если вы захотите войти в мою жизнь и попытаться ее вместе со мной заново прожить (чего и мне-то не удалось – ни с первого, ни со второго раза).
И жизнь не столь увлекательна, как авантюрный роман, и не столь последовательно-детерминирована, как фабула греческой трагедии. И вы это чувствуете, привыкшие к сказкам как к сказкам. И точно знаете, что в жизни все немного иначе.
Ну например, если в книжке возник некий герой, а потом куда-то исчез – это безобразие и нарушение чего-то важного для книжки и ее оценки в ваших глазах. А в жизни? Ну возник. Ну исчез. Закономерность. Ну встретился через многие годы (случайность) старым и обрюзгшим (закономерность) …А был любовником (это я обращаюсь к женщинам как основным читательницам написанного). Ну и хрен с ним – никакой «Варшавской мелодии», сама-то уже погляди: на пляже стыдно раздеться, да и внуки. И вааще!..
В общем, о том, что не получилось, не буду. Лучше – о том, что удалось.
Это должен быть конспект производственного романа. Читали же когда-то и «Цемент» Гладкова, и «Гидроцентраль» Шагинян, а тут, как мне кажется, даже веселей…
Как горел «Огонёк»
Когда Михаил Сергеевич Горбачев объявил ускорение, а затем перестройку и гласность в СССР, наверно, даже он сам не до конца понимал, к чему это приведет. А привело к тому, что ускорение, безусловно, получилось. Причем исторического процесса и во всемирно-историческом масштабе – вопреки японо-американской концепции про конец мировой истории. Нет у нее никакого конца – она ж история! Это доказал горбачевский СССР.
Что касается перестройки, тут, наверно, несмотря на многое сделанное, не хватило исторического времени – ввиду того же удавшегося ускорения.
А как получилось с гласностью, помнят все, кто ночи напролет смотрел съезды народных депутатов. (Кто не помнит, знайте: почти вся политика страны делалась на глазах телезрителей, то есть народа, если исходить из того, что он все-таки еще был, сохранился каким-то сказочным образом после всех революций, репрессий и войн.)
И была другая составляющая удавшейся гласности, – связанная со снятыми с полок фильмами, с новым талантливым и свободным телевидением, с вышедшими из андеграунда музыкантами и поэтами, с литературными публикациями всего запрещенного при советской власти, за одно чтение чего (даже за Цветаеву!) люди мотали сроки…
