Проблема соотнесения нашего смелого начинания, осаждаемого со всех сторон критиками, с грандиозным маршем социальных наук обострилась еще больше, когда философское недовольство, копившееся в этих науках два предыдущих десятилетия, стало в семидесятые и восьмидесятые годы настолько сильным, что разрушило их представление о собственной цели, о том, куда идет марш. Дело не только в утрате сплоченности. Социальная наука никогда – Дюркгейм, Вебер, Маршалл, Зиммель – не отличалась интегрированностью. Не было причиной и то, что она внезапно наполнилась гулом спорящих голосов. Полемическая установка – Маркс, Фрейд, Малиновский, Парето – всегда была ее существенной частью. Сместились, ослабли, пошатнулись, перевернулись сами идейные основания социальной науки, на которых она строилась со времен Конта. Моральное и эпистемологическое головокружение, охватившее культуру в целом в постструктуралистскую, постмодернистскую, постгуманистическую эпоху, в эпоху поворотов и текстов, испарившегося субъекта и сконструированного факта, в социальных науках оказалось особенно сильным.
История этих изменений, которую рассказывали разными способами, из которой извлекали разную мораль и которую связывали с разными наборами прославленных имен, от Ницше и Беньямина до Куна и Деррида, излагалась уже слишком много раз, слишком сложна для краткого пересказа и в любом случае еще не закончена
189. Но в антропологии, где я столкнулся с ней или, опять же, она столкнулась со мной, к настоящему моменту она приняла довольно конкретную форму, которая строится вокруг нескольких радикальных сомнений, настолько взаимосвязанных, что они представляют собой лишь переформулировки друг друга: беспокойство по поводу легитимности высказывания за других, беспокойство по поводу искажающего влияния западных допущений на восприятие других и беспокойство по поводу неоднозначной роли языка и власти в описании других. Вместе они, как кажется некоторым – но не мне, я все еще продолжаю работать над своей поучительной и странной парой случаев, – подрывают саму идею сравнительной этнографии, приученной искать различия.
Беспокойство по поводу высказывания за других проистекает из интроспекции, которой антропологов вынудила заняться массовая деколонизация после Второй мировой войны. То, что большинство классических полевых исследований проводились в колониальных или полуколониальных странах, где быть белым и с Запада значило обладать определенными привилегиями и волей-неволей предполагало подчинение, поставило вопрос о праве политически доминирующих артикулировать верования и желания тех, над кем они доминируют. История этнографии – по крайней мере, так теперь говорят – представляет собой историю присвоения голосов слабых голосами сильных, точно так же как их труд или их природные ресурсы были присвоены более откровенными империалистами, и это, как опять же говорят, плохо сочетается с отведенной ею для себя (самоуспокоительной) ролью трибуны для таких голосов в современном мире. Компрометирующее происхождение дополняется компрометирующими действиями – этнография чревовещает за других, присваивая их слова.
Вторая проблема – неспособность антропологов, большинство из которых являются американцами, британцами, немцами или французами и практически все получили западное образование, освободиться от представлений, почерпнутых из своей культуры, и увидеть других людей «их собственными глазами», – это то же самое беспокойство по поводу затыкания других голосов, но только выраженное в эпистемологическом ключе. Если смысловые структуры, на которые мы опираемся, когда прокладываем свой путь в жизни, настолько глубоко укоренены в нас, что окрашивают все наше восприятие, то трудно понять, как наши описания того, что чувствуют, думают или делают другие, не говоря уже о наших теориях на их счет, не могут не быть откровенным навязыванием. Навязыванием и систематическим искажением: «ориентализм», «культурная гегемония», «символическое господство» – этнографические притязания на знание повсюду оказываются морально сомнительными и переописываются как печать власти.
Все эти сомнения и метасомнения обретают завершенность и становятся практически неизбежными, если рассматривать дискурс социальных наук (антропологии или любых других) как политически нагруженный, пронизанный неявными притязаниями на верховенство и контроль. Способность языка конструировать если не реальность «как таковую» (что бы это ни было), то по крайней мере реальность, с которой каждый сталкивается в актуальной практике, – называемую, изображаемую, каталогизируемую и измеряемую, – делает вопрос о том, кто кого описывает и в каких категориях, далеко не второстепенным. Если не существует доступа к миру, который бы не был опосредован языком (или какой-либо системой знаков), тогда крайне важно, что это за язык. Описание – сила. Репрезентацию других сложно отделить от манипулирования ими.
Если не уступать этим сомнениям и не объявлять антропологию невозможной или, хуже того, репрессивной (некоторые именно так и сделали), то недостаточно просто продолжать делать то же, что и раньше, как будто ничего не происходит. Популярное среди многих традиционалистов, призывающих вернуться «назад к настоящей антропологии», мнение, что поглощенность подобными вещами – всего лишь мода, которая скоро сойдет на нет, совершенно ошибочно; оно само является модой, поистрепавшейся и устаревшей. Просто сейчас все так сложилось, что допущения типа «мы определяем их», которые поддерживали и направляли антропологию на этапе ее формирования, поставлены под вопрос, и антропология, как и социальные науки в целом, стала гораздо более трудным (трудным и неудобным) делом. Нужно провести глубокую ревизию наших представлений о том, что такое антропология, какими должны быть ее цели, на что она может обоснованно надеяться, почему ею следует заниматься. Если отношение того, что мы пишем, к тому, о чем мы пишем, – скажем, к Марокко или Индонезии, – больше нельзя правдоподобно сравнить с отношением карты к необследованной удаленной территории или рисунка к недавно обнаруженному экзотическому животному, тогда с чем его можно сравнить? С рассказыванием правдоподобной истории? С построением работоспособной модели? С переводом на иностранный язык? С написанием загадочного текста? С ведением понятного диалога? С раскопками на месте захоронения? С защитой моральных идеалов? С переструктурированием политической дискуссии? С созданием поучительной иллюзии? Все эти и многие другие варианты уже предлагались и критиковались, но единственное, что можно сказать наверняка, это что правила игры изменились.
