Не стоит вспоминать мрачные подробности последовавших за этим событий, которые казались мне скорее коллективной истерикой, чем взвешенной попыткой оценить, достойный ли Белла кандидат, насколько необходимо его назначение или каково будущее Института. Для любителей академических патологий есть пресса того времени, да и я не нейтральный свидетель. Достаточно сказать, что в результате агонии – наиболее острой у Беллы, потому что с ним обошлись с особой жестокостью, наиболее глубокой у Кайзена, поскольку нападки на него внутри Института были грубыми, громкими и прежде всего беспощадными, и косвенной у меня, поскольку я невольно стал причиной всего этого и меня, на мой взгляд вполне заслуженно, заставили разбираться с последствиями, – Белла был все-таки принят на работу, невзирая на несогласие большинства преподавателей, но, отчасти из-за личной трагедии, он вернулся на старую позицию в Беркли, Совет попечителей официально учредил факультет социальной науки, а Кайзен, устав от преследований, покинул Институт. Это была не совсем пиррова победа, как предрекал мой опытный коллега, поскольку оказалось, что потеряно далеко не все. Но я чувствовал себя немного в осаде.
В последующие десятилетия осада не ослабевала. (Почти ровно двадцать лет спустя дело Беллы повторилось – на этот раз, к счастью, без внимания прессы – в связи с другим предложением о приглашении преподавателя на факультет.) За свободу по-прежнему приходится платить постоянной бдительностью; оптимистичные надежды Гарварда в пятидесятые и страстные поиски Чикаго в шестидесятые к настоящему времени превратились лишь в воспоминания о другой жизни. Но – отчасти из-за простого отказа уйти и оставить любителей ходуль в покое, отчасти из-за поддержки со стороны некоторых сочувствующих и непредубежденных фигур из числа преподавателей и из Совета попечителей и больше всего, думаю, из-за того, что Институт как таковой, подобно Ницше, заглянул в бездну, а бездна заглянула в него, – факультет, теперь официально открытый, начал расти и, несмотря ни на что, процветать. Вторым профессором стал в 1974 году Альберт Хиршман, экономист; третьим, в 1980 году, – Майкл Уолцер, политический теоретик; четвертым, в 1985 году, – Джоан Скотт, социальный историк
188.
Однако открытие факультета – это не только назначения. Обоснование (если оно вообще существует) наличия постоянных сотрудников в таком месте, как Институт, заключается не столько в необходимости предоставить двадцати или двадцати пяти одаренным людям возможности работать так, как они хотят, над тем, над чем они хотят, сколько в необходимости создать и поддерживать интеллектуальную среду, в которой математика, или физика, или история… или социальные науки… могут процветать и развиваться. Самое главное (по крайней мере, на мой личный взгляд), это что каждый год примерно сто пятьдесят научных сотрудников (от пятнадцати до двадцати из них – специалисты по социальным наукам) приходят в Институт поработать над тем или иным проектом. Если флекснеровское умножение движущей силы, фокусировка рассеянных лучей, и осуществляется, то прежде всего благодаря им. Постоянные сотрудники могут выступать с инициативами. Они могут придумывать курсы и поощрять таланты. Они могут нащупывать новые направления. Но сами по себе они едва ли смогут довести дело до конца.
При таком взгляде на работу те из нас, кому предложили постоянную позицию в Институте, должны – помимо того, чтобы предаваться своим индивидуальным маниям, – решать ряд неизбежных вопросов. Среди них, безусловно, важнейшим является вопрос о том, как связать очень маленькую, не особо представительную, скромно финансируемую структуру с колоссальным конгломератом идей и видов деятельности – международной социальной наукой, – которую она призвана обогатить. Невозможно воспроизвести большое в малом, отразить все или даже только основные дисциплины со всеми их течениями. Там просто слишком много всего. Необходимо утвердить определенную область, угол, стиль, точку зрения – не знаю, как это лучше назвать: может быть, установку, возможно, взгляд, – в совокупности полевых работ, исследований, проектов и т.п., которые представляются миру в качестве социальной науки, и посмотреть, что с этим можно делать. Но также необходимо, чтобы весь проект не стал ограниченной интермедией, праздной, бесцельной, замкнутой, нерелевантной и самовлюбленной; нужно связывать свою работу с тем, что происходит вокруг: с общими движениями, общими проблемами, общими достижениями. Именно эта дилемма – как проложить курс, достаточно четкий, чтобы к чему-то прийти, и достаточно связанный с миром вокруг, чтобы оказывать влияние вовне, как сдвинуть этот конгломерат идей, – легла в основу факультета и определила его форму. Как и все, чего раньше не существовало, он был построен в мире, который уже существовал до него.
Принятое на факультете общее направление является опять-таки в целом «интерпретативным». Я сталкивался с ним на разных этапах своего пути в Гарварде и Чикаго и с тех пор так в нем и двигался – как и другие преподаватели факультета, которые сталкивались с ним в других формах, в других дисциплинах, с другими последствиями, в других контекстах. У нас нет единого мнения по всем вопросам, и у нас разные интересы и разные проблемы, но мы все с подозрением относимся к попыткам строить социальные науки по модели естественных и к обобщающим схемам, которые объясняют слишком многое. Мы скорее придерживаемся концепции исследования, в центре которой находится анализ смысла социальных действий для тех, кто их осуществляет, а также верований и институтов, которые придают этим действиям такой смысл. У человеческих существ, обладающих языком и живущих в истории, есть, хорошо это или плохо, намерения, взгляды, воспоминания, надежды и настроения, а также страсти и суждения, и все это тесно связано с тем, что они делают и почему они это делают. Понять их социальную и культурную жизнь исключительно с точки зрения сил, механизмов и побуждений – объективированных переменных, образующих системы с замкнутой каузальностью, – вряд ли удастся.
Именно в этом направлении мы на факультете двигались все эти годы. В результате мы оказались не столько в прямой оппозиции к господствующему течению социальной науки, которое по-прежнему крепко держится за сложившиеся представления о том, что такое данные, знание, объяснение и доказательство, сколько под косым и вопросительным углом к ней: недоверчивые, неугомонные и несогласные. Подходящая позиция для столь аномального проекта в столь необычном месте.
