– Возвращение парика, – говорит он после самой долгой паузы в истории человечества.
Я невольно поправляю розовые пряди.
– Хотелось сделать приятное Пайпер.
– Как она?
– Хорошо. Наверное.
Асад мрачнеет.
– Кензи сказала, вы поссорились. Это из-за меня… из-за того, что произошло между нами?
Между нами.
Я смотрю на него, что непросто, потому что эти глубокие черные глаз лишают меня самообладания.
– А, ты имеешь в виду тот разговор, когда я решила, будто нравлюсь тебе, а потом вдруг выяснилось, что – о нет! – ты влюблен в мою лучшую подругу?
Покраснев, Асад выдавливает из себя улыбку.
– Точно. – Он прикусывает нижнюю губу. – Это я виноват, да?
– Нет.
Не говорю этого вслух, но если кто и виноват в том, что наш подруга находится на третьем этаже больницы под наблюдением из-за неудачного самоубийства, так это я.
Опустив взгляд, Асад кивает, потом бросает на меня быстрый взгляд из-под густых ресниц.
– Между нами все будет по-прежнему?
Между нами.
Еще один удар.
– Будет.
Он выдыхает так, словно целый месяц копил в легких воздух, и открывает дверь пошире, чтобы войти в школу вместе со мной.
По «Перекрестку» катится очередная эпидемия пристальных взглядов. Я уже успела позабыть, каково чувствовать себя мишенью для взглядов в узких коридорах. Вот только сейчас я ни при чем. Всех интересует Пайпер.
Некоторые особенно храбрые осмеливаются спросить меня, как она себя чувствует. Интересно, а ее они об этом когда-нибудь спрашивали? Они хотят знать, когда она вернется. И что именно произошло.
Я отвечаю всем одинаково:
– С ней все в порядке.
Приглушенные шепотки, паутина слухов – я почти вижу, как она протягивается ото рта к уху, летит по коридору, сворачивает туда-сюда, пока вся школа не начинает говорить о Девушке-Принявшей-Таблетки.
Ходить по школе, пусть даже с Асадом, становится все невыносимей. Если кто-то и не шепчется о Пайпер, то рассказывает, как беспокоится о ней. Будто всю ночь ходил из угла в угол, не спал, волнуясь об однокласснице, на которую неделю назад и внимания не обращал.
Парень, которого я никогда раньше не видела, останавливает меня и говорит, что Пайпер всегда была очень милой.
– Не была. Они и сейчас очень милая, – поправляю я его.
Склонив голову набок, парень слабо улыбается и кивает, словно мы только что душевно пообщались. И уходит, глядя сквозь меня.
Девушка из моего математического класса даже цитирует какую-то статью по психологии.
– Отец говорит, что жертвы пожаров чаще страдают от депрессий.
– Выжившие.
– Прости?
– Ты сказала «жертвы». Мы выжили при пожаре. Мы не умерли.
Однако самое кошмарное – это шкафчик Пайпер, превратившийся в подобие святилища. Его дверцу с цифрой 681 густо покрывают плакаты, картинки и сентиментальные фразы дурацких интернет-мемов.
БОРИСЬ!
ВСЕ НАЛАДИТСЯ!
МЫ С ТОБОЙ!
Коробка с подобными слезливыми записками стоит в моей комнате. Конечно, их авторы желали мне добра, только меня это все равно задевает. Почему они не могли пожелать Пайпер чего-нибудь хорошего месяц назад? Когда она была просто девчонкой в инвалидном кресле.
– Все так и фонтанируют поддержкой, – говорит мистер Линч, остановившись рядом со мной у шкафчика Пайпер, обвешанного этим словесным поносом.
Я киваю.
– Ага. У Пайпер внезапно появилась сотня лучших друзей, о которых она и знать не знала.
Мистер Линч встает между мной и шкафчиком и пристально смотрит мне в глаза, точно так же, как в мой первый день здесь.
– Если тебе что-нибудь понадобится… неважно что, знай – моя дверь всегда открыта для тебя.
Я понимаю, он говорит это от чистого сердца. В школе полно лицемеров, однако словам мистера Линча можно доверять.
– Я должен был заметить, что с Пайпер что-то происходит. Я должен был заметить признаки, но почему-то пропустил их.
– Все пропустили, – говорю я, терзаясь угрызениями совести.
Мистер Линч кивает и поворачивается к шкафчику, увешанному припозднившимися пожеланиями.
– Это хорошее напоминание о том, что шрамы есть у всех. Просто у некоторых они более заметны.
* * *
Во время обеда Асад и Сейдж не сели со своими обычными компаниями, а присоединились ко мне. Сейдж спрашивает о Пайпер, и на ее лице появляется страдальческое выражение, словно она вот-вот заплачет. А может, ее просто мутит.
– Я должна была сделать что-нибудь для нее.
– Не ты одна так думаешь, – говорю я.
На другом конце столовой волейбольная команда собирает подписи на плакате с надписью «ПОПРАВЛЯЙСЯ!».
– Мы прямо сейчас можем что-нибудь сделать, – бросив бутерброд на стол, говорю я. – Что-нибудь настоящее. А не просто налепить открытку или смайлик на ее шкафчик. Ведь ни один из них и пальцем не шевельнул бы ради Пайпер, не стань она внезапно самой обсуждаемой персоной недели. Когда она вернется, окажется в том же самом старом дерьме. Мы должны это исправить.
– Как? – спрашивает Асад.
– Не знаю. Но мы наверняка можем что-нибудь сделать. Что-то стоящее.
Сейдж задумчиво жует свой обед.
– Что заставило Пайпер так поступить? Почему именно сейчас?
Кензи искоса поглядывает на меня со своего места. Ее покрасневшие глаза наталкивают меня на мысль.
– В тот день, когда Пайпер приняла таблетки, она у школы поссорилась с Кензи.
А я тогда встала на сторону Кензи. Дура.
Сейдж качает головой.
– Кензи не рассказывала о ссоре с Пайпер. Она же почти не общается с ней.
Кензи встает и делает шаг в моем направлении, но тут же резко усаживается обратно, передумав. И меня озаряет. Я вспомнила анонимное сообщение с моей фотографией. И жестокие, присланные Пайпер.
Пайпер сказала, что вполне может пережить несколько дурацких сообщений. Но что, если это нечто большее?
Я обнимаю Сейдж.
– Ты гений! Разумеется, Кензи не общается с Пайпер. Это не в ее стиле.
* * *
После уроков я еду в больницу, вооруженная париком и миссией.
Мать Пайпер сидит у палаты, изучая статью о депрессии. Она снова говорит мне, что Пайпер не хочет никого видеть.
