Но больше всего мне хочется стать кем-то другим, не Обгоревшей.
Но затем я представляю, каково это будет снова выйти на сцену, стоять перед публикой, которая будет изучать меня, рассматривать. С таким же успехом можно мечтать о полетах над радугой. Я не смогу петь перед зрителями. Только не с таким лицом.
Доктор Шарп делает пометки в моей электронной больничной карте, и я вновь возвращаюсь мыслями к стерильной смотровой комнате.
– Заживает хорошо, – говорит доктор.
Все время заживает, да никак не заживет.
– Как проходит реинтеграция?
– Аборигены приняли меня в свое племя, так что внедрение прошло успешно.
Доктор Шарп с улыбкой качает головой. Кора кладет руку на мое плечо.
– Все хорошо. Она даже подружилась кое с кем из группы психологической поддержки.
– С Пайпер, верно? – спрашивает доктор.
Я киваю. Не нравится мне, что Кора только что выдала эту информацию ему – и, скорее всего, всей Комиссии по моей жизни.
– Пайпер очень энергичная девушка. Когда она лежала в ожоговом, мне приходилось напоминать медсестрам, что есть еще и другие пациенты. Она прямо-таки притягивает к себе всех.
– Да, это точно про Пайпер, – соглашается Кора, сидящая рядом со столом, на котором лежит открытая папка с моими документами. – Она убедила Аву пойти в театральный кружок.
– Театральный? – Доктор Шарп от удивления даже отрывается от компьютера.
– Я в команде рабочих, так что играть на сцене не буду, – торопливо поясняю я.
Доктор Шарп разглядывает мое лицо, однако не так, словно изучает шрамы. Нет, он словно смотрит сквозь мою кожу.
– Из-за того, как выглядишь?
– Именно. – Я невольно поеживаюсь, и одноразовая простыня шуршит подо мной.
Доктор Шарп садится на стул и смотрит на меня, сложив руки на груди.
– А что, если этой помехи не будет?
Судя по выражению лица Коры, она удивлена не меньше моего. Мы обе знаем, что мне до конца жизни придется делать операции, чтобы сглаживать шрамы, сейчас у нас просто перерыв. Так решила Комиссия.
Постукивая карандашом по подбородку, доктор Шарп со скрежетом подъезжает ко мне на стуле.
– Видимо, пришло время подумать о более специфических преобразованиях.
– Типа пластической хирургии? – уточняю я, вспоминая фотографии послеоперационных глаз и ушей, хранящиеся в моей спальне.
Кора напрягается, а доктор Шарп смотрит лишь на меня, будто я тоже вхожу в Комиссию. Нет, будто я и есть Комиссия.
– Типа восстановительной хирургии, – поправляет он.
И тут меня прорывает.
– У меня так много идей на эту тему! У меня есть целая папка – надо было принести ее, но я не знала, что об этом зайдет речь. Первым делом глаза, верно? А потом – такая крутая штука! – я читала, что можно взять донорские волосы для пересадки на брови, они выглядят не совсем как настоящие брови, но все равно, это поразительно, и я даже не знаю…
Доктор Шарп выставляет вперед ладонь.
– Тихо, тихо. Давай начнем с малого.
Он аккуратно приподнимает провисшую кожу под моим левым глазом, закрывая промежуток между веком и глазным яблоком.
– Думаю, будет как-то так.
Он дает мне зеркало, и я словно возвращаюсь в день фотографирования, когда на экране монитора увидела прежнюю себя. Сама я не раз точно так же подтягивала кожу, желая хоть на миг убедиться, что я – все еще я.
– И это останется навсегда? – недоверчиво уточняю.
– Да. Операция несложная. Мы возьмем небольшую полоску кожи у тебя за ухом и закроем ею эту область. Недельку полежишь в больнице, веки на время придется сшить вместе, как тогда.
В прошлый раз, когда доктор Шарп сшил мои веки, я лежала в посткоматозном морфийном дурмане. Помню, как медсестры выдавливали гель мне на глаза, чтобы я не ослепла. Помню, как после операции смогла моргать – потому что у меня снова были веки.
Но лучше всего мне запомнилась непроглядная темнота.
– Я готова, – говорю я.
Я пойду на что угодно, чтобы стать похожей на себя прежнюю.
Доктор Шарп светит мне в глаза фонариком и просит посмотреть вверх, вниз и в стороны. Потом зовет медсестру с таблицей для проверки зрения и велит мне читать буквы. Я вижу почти до последней строки.
– Плюс в том, что ее глаза в хорошем состоянии, – комментирует доктор Шарп Коре. – Ни язв роговицы, ни ухудшения зрения. Минус – в такой операции нет необходимости, она не входит в список жизненно необходимых, так что вам придется это обсудить.
– Мы подумаем, – говорит Кора сдержанно и быстро – так непохоже на ее обычный дружелюбный тон в общении со всеми, кто носит врачебный халат.
– Разумеется, – кивает доктор Шарп.
Кора просит меня посидеть в комнате ожидания. Сквозь стекло я вижу, как она горячо что-то втолковывает доктору Шарпу, который проявил своеволие, недозволенное Комиссией.
Я перевожу взгляд на стены, где висят черно-белые фотографии предыдущих пациентов ожогового отделения. Почти на каждой запечатлено, как они лезут на гору, плывут или делают что-нибудь столь же жуткое. И каждая подписана каким-либо словом. «Храбрость» – девушка с извилистым шрамом на ноге спускается по тросу. «Стойкость» – однорукий парень с ожогами играет в бейсбол.
При выписке меня тоже хотели сфотографировать. Медсестра сказала, что подпишет мою фотографию словом «Боец». Я отказалась. Меня нет на этой стене вдохновения. Люди на этих фотографиях заслужили свои звания, свои триумфальные фотографии «после». Одноногий мужчина пересекает финишную прямую под лозунгом «Выносливость».
Подтянув кожу под глазами, я смотрю на отражение в стекле.
Изменение мелкое, вряд ли его даже заметят.
Но это шаг.
Ко мне прежней.
К тому, чтобы наконец-то заслужить свое «после».
Глава 22
По пути домой ни Кора, ни я не упоминаем о пластической операции.
На мой телефон приходит сообщение – театральный полубог прислал время моего прослушивания: пятница, три пятнадцать.
Я не отвечаю. Рано еще. Два часа назад я бы категорически отказалась. Но потом доктор Шарп приподнял кожу под моими глазами и пообещал частично вернуть ту девушку, которую я знала. Девушку, которая не видела преград на пути на сцену.
Но для начала Кора и Гленн должны согласиться на операцию. Нужно дождаться Гленна и попытать удачу. Сара обняла бы его со словами «я люблю тебя, папочка», и он, не моргнув и глазом, отдал бы ей почку.
Но Кора сразу же утаскивает Гленна в спальню и закрывает дверь. Когда они выходят, разговор начинается не очень хорошо…
