– Просто спой песню, которая была на прослушивании, – говорит Асад. – Ты ведь знаешь ее?
Я киваю. Я выучила ее наизусть за долгие годы, когда мы с мамой лежали в кровати и она водила пальцами по моей руке и пела. Только было это задолго до того, как я сменила колыбельные на вечернее обмазывание кремом, а огни рампы – на работу за сценой.
Вряд ли я теперь вообще могу петь.
Я встаю у края сцены, и с моих губ неуверенно слетает первое слово:
– «Где-то…» – Мой голос срывается на высокой ноте.
Я трогаю шрам на гортани, оставшийся после трахеотомии. Откашливаюсь, опасаясь, что дым, пламя и операция изменили не только мою кожу.
– Я слишком давно не пела, – шепчу я.
– Идея! Есть старый театральный трюк, чтобы избавиться от страха, – говорит Асад.
– Я не собираюсь представлять тебя в нижнем белье.
– Ну, если захочешь, то можешь и представить, маньячка несчастная. – Асад подмигивает мне. – Но я не об этом. Закрой глаза.
Я выполняю его инструкцию.
– А теперь вообрази, что ты оказалась где-нибудь одна. В Абраванел-холле в Солт-Лейк-Сити. На бродвейской сцене…
– Спряталась за кулисами, – не может сдержать сарказм Пайпер.
– Тихо! – шикаю я в направлении ее голоса.
С закрытыми глазами я могу представить себя где угодно.
Там, где нет шрамов, париков и пустых мест за обеденным столом.
Там, где безопасно.
В месте, где песня прогоняет кошмары.
…Например – в кровати под одеялом. А рядом мама нежно поет о синих небесах и радугах…
Мой голос тих и неуверен, едва узнаваем.
– «Где-то над радугой
[15]…»
Я бросаю взгляд на Пайпер, которая жестом просит меня продолжать. Я крепко зажмуриваюсь и заставляю свой голос звучать громче, когда пою о голубом небе и падающих звездах, на которые загадывают желание.
…Открывается дверь гаража, и пол в моей спальне еле ощутимо дрожит. Папа дома. Он запирает входную дверь, а голос мамы убаюкивает меня…
Мой голос крепнет, заполняя голову, уши и память словами о месте, где нет бед и парят синие птицы. Воздух наполняет легкие, по коже бегут мурашки.
Я словно просыпаюсь.
И на миг становлюсь прежней.
…Я засыпаю, ощущая себя в безопасности, окруженная близкими людьми. Мы дома, вместе – что с нами может случиться?..
Мой голос падает до шепота:
Птицы летают над радугой,
Но почему же,
Ах, почему же
Я не могу летать?
Соленая влага на губах – я плачу. Но глаз не открываю. Рано. Я хочу прочувствовать этот миг.
Я на сцене. Музыка. Мурашки по коже.
Звук забытого голоса.
Воспоминания о доме.
Когда я открываю глаза, Пайпер показывает мне свою руку.
– Волосы дыбом встали. И будь у меня волосы на другой руке, они бы тоже стояли.
Асад задумчиво смотрит на меня, нахмурившись и слегка приоткрыв рот.
– Почему ты пошла в рабочие сцены?
Я указываю на свое лицо, но он качает головой.
– Нет, Ава, правда, ты поешь лучше многих в труппе. Ты должна пойти на прослушивание.
Я трясущимися руками собираю кисти. Их деревянные ручки тихо стукаются друг о друга.
– Даже если б захотела – что вряд ли – прослушивания уже прошли.
– Не-а, – наставив на меня палец, заявляет Асад. – Синтия Чанг подхватила мононуклеоз в День святого Валентина, так что они ищут актрису на роль Глинды.
– Доброй Волшебницы Глинды? Ангельски прекрасной? Издеваешься, что ли?
Помогая мне прибираться, Асад только качает головой.
– Не у каждого такой голос, как у тебя, Ава, – пристально глядя на меня, говорит Пайпер.
– И лицо тоже, – парирую я.
Асад задергивает занавес, скрывая вымышленную аудиторию.
– «Каждый заслуживает шанса на полет», – тихо, почти себе под нос, бормочет он и поясняет, заметив наши взгляды: – Мои любимые строки из «Злой». Боже, как получилось, что вы не видели этот мюзикл?
Несколько кистей выпадают из моей руки-клешни и рассыпаются по полу. Я пытаюсь объяснить Пайпер и Асаду, что их задумка безнадежна, пусть мне и понравилось снова петь.
– Жизнь – не мюзикл, ясно? Мне в зеркало противно смотреть, а вы хотите, чтобы я пела на сцене перед всей школой?
Пайпер подает мне одну из упавших кистей.
– Твой голос уцелел при пожаре, так пользуйся этим!
27 марта
Целых две недели мне никто не говорил о том, что мои родители мертвы.
Их похоронили, пока я спала.
«Мы хотели, чтобы ты боролась за жизнь, – сказала медсестра. – Мы боялись, что ты сдашься, если узнаешь».
Она права.
Я сдаюсь.
Я ухожу из жизни.
Ухожу от правды.
От мира,
в котором нет родителей.
У кровати сидит и болтает Кора.
Медсестры задают вопросы.
Я говорю только при необходимости.
Они хотят, чтобы я увидела свое лицо.
Еще рано.
Они хотят, чтобы я начала ходить.
Я не готова.
Они хотят, чтобы я сказала, где у меня болит.
Везде.
Медсестры переодевают меня.
Обмывают меня.
Обслуживают меня.
Но меня уже нет.
Я съежилась внутри сломанного тела.
Сжалась, словно умирающая звезда.
Мой голос тоже сломан.
Его нет.
Я просто не нахожу слов.
Глава 20
Всю неделю Пайпер и Асад по очереди проверяют список участников прослушивания, вывешенный на двери актового зала.
