– Ну, нормально. Почти похоже.
– Ага, только у тебя теперь волосина в зубах, – сказал Кузьма, и все засмеялись. Я тоже. Все-таки уважение к отсидевшим в крови даже у меня, хоть моя семья всегда как будто жила в интеллигентском мирке.
Мы вышли с Тимофеем поссать за домом, и я ему все рассказал. Моча текла в снег и дымилась, и меня прорвало. Как он мог, вопрошал я. Почему Вова Конь это сделал?
– Ну что я могу сказать тебе? Соболезную, Жук.
– И что бы ты сделал на моем месте? – спросил я.
– Сдай билет. Объясни отцу, что тебе нужно еще неделю побыть дома, с друзьями.
Когда мы сидели в машине, Тимофей незаметно от остальных протянул мне телефон. Там была такая переписка: Тимофей «Privet, Vova. Kak dela?» – Вова «Трахнул Сигиту. Потерял друга».
Сомнений не осталось: это не сон, это произошло.
Конечно, я не послушался Тимофея и утром сел в самолет. Я всегда очень любил есть в самолете, но на этот раз отказался от еды. Безалкогольное пиво было единственной моей пищей за последние сутки. Мы приземлились в аэропорту Шереметьево. Получил эсэмэс от Сигиты: «Pozvoni, kogda syadesh», но перезванивать не стал. Время поджимало, я побежал на аэроэкспресс. Тогда еще не нужно было платить за него, если был билет на самолет. Но правила менялись от полета к полету. На входе в тоннель показал билет на самолет, но человек мне ответил:
– Вам надо вернуться и распечатать билет на аэроэкспресс.
– Я только что прилетел. Могу по авиабилету пройти? В прошлый раз можно было.
Он сказал, что нет. Я сказал, пожалуйста, поезд же сейчас уедет. Ладно, сказал человек и пропустил меня.
– Но там будет еще один контролер.
Я бежал вниз по эскалатору и успел в вагон. В нем ждала, да, женщина-контролер. На каждом входе было по контролеру, и мне досталась худшая. Никогда не видел такого озлобленного лица у человека этой профессии. Я показал ей авиабилет:
– Не успел обменять, – попытался оправдаться.
– А меня не колышет!
Она двумя руками стала выталкивать меня из вагона. Телефон звонил в кармане. Мне вдруг очень захотелось остаться внутри, снаружи надо было искать новый транспорт, куда-то идти, смотреть на указатели, а здесь лишь пробиться через эту тетку.
– Спокойно! – взвизгнул я, как испуганный поросеночек.
Женщина-контролер оказалась такой сильной, что мне не удалось сохранить свое место. Спустя миг я стоял на перроне, и двери тут же захлопнулись, чуть не отрубив кусок от меня. Мне нужно было продержаться всего секунду, чтобы остаться в вагоне. Женщина-контролер злобно и победно смотрела на меня через стекло. Я не выдержал и приложил к стеклу средний палец, говоря этой суке: «Отсоси!» Ее лицо расплылось в самой омерзительной улыбке, которую я видел в своей жизни. Это чистая правда. Она была счастлива от того, что ей удалось обидеть другого человека. Неважно, что им оказался я. Она была самим злом, и от этой улыбки мне стало страшно, как во сне.
Телефон все еще звонил, поезд ехал, голова кружилась, тошнота поднималась по пищеводу. Я пялился на экранчик телефона, пытаясь очнуться, но просыпаться было некуда. Каждая секунда дробилась на тысячи еще более коротких, но и каждый отрезок был огромным, тяжелым и страшным. Меня сковала боль, я видел все подробно, как накуренный человек видит движение минутной стрелки на настенных часах, процесс превращения меня в stari kashku, происходящий в каждой клетке, и я понимал, что этот процесс будет фоном моего пути, он будет длиться всегда.
Я сбросил звонок и написал: «Da zaebala ty zvonit’».
На перроне кроме меня никого не было. Я поднялся на эскалаторе, вышел на улицу и принялся искать, откуда отходит рейсовый автобус до метро.
Михаил Енотов где-то раздобыл круг для дартса и дротики, чтобы проверить, насколько я хорош в этом деле.
– Мы с Лемом были уверены, что на этом ваши отношения закончатся, – сказал он.
Мой дротик воткнулся в самый край круга:
– Я тоже на какое-то время в это поверил.
Его дротик прилетел почти в яблочко. Мы еще немного поиграли – у меня больше не получалось.
– Не понимаю, – сказал я. – Все было идеально, а теперь нет.
– Нет, – сказал он. – Ты не умеешь ничего – только писать. А писать умеет любая мартышка.
Я попросил его поменяться со мной кроватями. Не мог спать на своей, более широкой, на которой это случилось. Двойное предательство против меня. С другой стороны, на его кровати я трахал Пьяницу.
Подбиралась весна, Сигита жила у мамы, уже где-то месяц мы не спали вместе. Даже не целовались взасос, как будто заново примерялись друг к другу. Я и не думал попробовать сунуть кому-то на стороне, онанизм тоже вызывал тоску. Зато мой первый роман понемногу прибавлял в объеме. Еще у меня получилось сделать отличный рассказ, лучший. Он созревал несколько дней, и написал я его, почти не отрываясь, испытывая головокружение от ощущения своей силы. На следующий день захотелось повторить и закрепить этот успех, но новые рассказы не рождались так быстро. Пусть так. Я продолжил ковыряться в романе, но было много сомнений. Два шага вперед, полтора назад.
Сигитина мама теперь переехала на «Ботанический сад», в однокомнатную, так что, даже если бы я захотел, я бы не смог там ночевать. Поэтому пару раз в неделю приезжал, выгуливал Оскара, пил чай, тихо общался с Сигитой на кухне, целовал в щеку и шел пешком в общагу. На занятия она почти не ходила, а если ходила, то я провожал ее от института до дома и потом шел к себе. Все было рядом, на районе. Снег таял, обнажая грязь, я шел и думал, что потеряю и Сигиту, и Вову, и Илью Знойного. С последним из них было наименее понятно: вот он был близкий и важный, а теперь пытается скрыться в черном ничто.
2
Не так уж плохо – я продержался четыре месяца без алкоголя. За это время у Михаила Енотова появилась девушка, и он довольно буднично потерял свою невинность. Я раз ночевал не в общаге, а в Кузьминках у кемеровского товарища, и получил эсэмэс-сообщение, в котором Михаил Енотов назвал меня обезьяной и сообщил, что тоже умеет трахаться. Уже через несколько дней они расстались, в памяти у меня сохранились только оттопыренные уши и круглое лицо первой девушки одного из главных друзей. Ему и этого было мало: Михаил Енотов перестал есть мясо и в ближайшее время планировал перейти на строгую растительную диету.
Я гордился другом и ругал себя, что до сих пор сам не стал хотя бы лактовегетарианцем. С детства я был уверен, что убийство животных не меньшее (а может быть, и большее) зло, чем убийство человека, и что если я умру раньше, чем переборю омерзительную привычку поедать мясные блюда и воспринимать их как необходимость, то попаду в ад или на предыдущую ступень развития.
