– Данечка. Ты уже большой мальчик. Ты все понимаешь. И побудешь здесь с Соней. Будете отдыхать, набираться сил.
– А я не устала, теть Катечка.
– И я не устал.
– Тогда мы с вами будем выращивать помидорчики. И клубнику. Вы же любите клубнику? Бедные детки. Бледные такие.
– Я люблю.
– А я к маме хочу. Я хочу проведать бабушку!
– Потерпи, моя дорогая. К бабушке нельзя.
– Она очень больна, да? Она не умрет?
– Она больна, моя деточка. Не волнуйся.
У нас тебе будет хорошо.
– А все-таки здорово, что тебя отпустили, Даня. Ты рад?
– Ну конечно рад. Но меня ненадолго. Когда моя бабушка поможет там, она приедет за мной.
– Где поможет? Кому?
– Твою бабушку по… Поможет твоей бабушке.
– А я? Я тоже хочу помочь?
– А мы не можем.
– Почему нас не пускают в больницу?
– В ту больничку детям нельзя, Соня. Деткам там делать нечего.
– Там страшно? Там злые врачи? Хватают и делают прививки?
– Какие прививки?
– Прививки от смерти.
– Можно сказать и так. Давайте-ка поговорим о веселом. Даня, расскажи нам новый анекдот.
– Я не помню сейчас.
– А она поправится, тетечка Катечка?
– Милая моя девочка. Идем скорей.
– Тетя Катя, а почему здесь дома такие заброшенные?
– Хозяева давно не были. Вот и разрушаются дома.
– А почему не были?
– Про них не знаю. Но мы же здесь!
А потом и дядя Николай приедет. Если будете себя хорошо вести, он на рыбалку вас поведет.
– Ура! Мы будем, будем!
– А сейчас отдохнем, покушаем, и – айда в лес за ягодой.
– Земляникой!
– Может, и черника уже повылезла.
– А у тебя есть маленькая корзинка, тетя Катечка?
Для тебя, моя девочка, у меня все есть.
2. Платформа
Окурки, выброшенные билеты. Шелуха семечек. Внешняя сторона – это ночь, изнанка – это день. Бледный, пыльный день, почти такой же, как и ранний вечер. Шелуха. День и ночь, день и снова черная узкая ночь, а потом нагроможденье ночей.
Уборщиков давно нет, с меня никто ничего не сметает. Все истлевает само, уносится ветром, смывается дождем. Тоска! Каждый день кассирша запирает будку и уезжает с последним поездом. Они ходят здесь четыре раза в сутки. Два – туда, и два – обратно. Кто бы накатал на меня свежий битум, заделал дыры! Куда там.
Из меня торчит ржавая арматура. Сквозь трещины пробивается трава.
Летом мухи вьются возле мусора, а потом дохнут со скуки. Иногда ветер приносит обрывок газеты. В нее заворачивали дохлую рыбу. Люди оставляют следы, оставляют улики.
Потом другие люди их ищут и убивают.
У меня нет другого объяснения тому, что приезжающих становится все меньше.
Люди и мягкие, и хрупкие одновременно. Уничтожить их легко.
Однажды я видела, как человека столкнули на рельсы. До этого он шел шатаясь, и было не ясно: это от того, что его избили, или от того, что он сам потерял ориентир. Казалось даже, что это была лишь смазанная тень, а не человек – выпуклый, тяжелый. Тень человека что-то искала и сама была как забытая вещь. Ее столкнули на рельсы в тот миг, когда по расписанию прибытие электропоезда – он и показался издалека, но почему-то завис, не дошел до меня. По техническим причинам – сказала кассирша по громкой связи. Какая разница – по техническим, по логическим? Может, и мистическим. Здесь, у нас, все это смешивается. Человек-тень исчез. Впрочем, солнце было в зените. Тогда вообще исчезла всякая тень.
На этой станции люди выходят редко. Дачники сезонны, бывают наплывами.
Жители окрестных деревень, еще теплящихся здесь, предпочитают жить своим хозяйством и редко выезжают в город. На электричке быстрей, но у всех автомобили. Да и они ржавеют по участкам. Никто никуда не хочет.
В деревнях безопасней. Это обманка. Товарняки проходят, как громоздкие сны. Между ними пробегают снулые собаки. Они одичали. Кассирша подкармливает их костями, которые привозит сюда специально. Раз в пять или шесть дней я наблюдаю жадную кормежку. Она собирает кости дома, в городе, и хранит в холодильнике. Летом обычно на это уходит больше времени. Когда теплеет, мяса много не съешь.
Чьи это кости? Дачники привозят нелепые новости. Я слышала, что в мегаполисе охотятся на упырей, которые называют себя поэтами. Что эти упыри съедают все мягкое и нежное в людях, чувства вперемешку с потрохами.
Не знаю, бредят дачники или нет. Страх создает свои спецэффекты. И свои смещения.
Я начинаю вибрировать. Меланхолию разбивает прибывающая электричка. Свист скрежет, скрип. Ржавые звуки выводят из забытья. Потом распахиваются двери, начинается суета. Топот, шарканье. Резкие окрики, гулкие оклики, смех, смена фигур, мельканье теней. Потом звуки истончаются, люди маленькими группками расходятся по тропинкам, бредут к своим мелким селеньям. Некоторые сразу направляются к лесу.
Сегодня их много. Вот пышная хозяйка с двумя детьми. Доброе лицо и белый платок, повязанный назад. Еще энергичная.
С девочкой и мальчиком, которые на нее не похожи. Дальние родственники или приемыши. Они направляются к заброшенной деревне.
Вот странная женщина в лиловой пижаме. Холеная, высокая, тонкая. Она тихо разговаривает сама с собой – а впрочем, может быть, и с кем-то по особой связи. Устройства не видно, но сейчас научились делать такие гаджеты, что я не стала бы утверждать, что она безумна. Губы шевелятся и шевелятся. Выглядит прекрасно. Вот только в руках букетик увядших фиалок. Зачем везла? Этого добра и здесь полно.
За ней выходят двое крепких мужчин.
За плечами удочки, на ногах рыбацкие сапоги – но, думаю, это маскировка. Следуют за женщиной. Она у хвостового вагона, растерянно оглядывается. Она кого-то ждет.
И вот из-за касс к ней выходит маленькая старушка в черном. Я не пойму: старушку кто-то ведет, но он почти полностью скрыт огромным букетом сирени. Выглядывают только маленькие ступни в старых сандалиях. Эту старушку я помню, она живет в Упрямцево. Это довольно далеко отсюда, через широкий луг, но старушка часто приходит на станцию. Она ездит в райцентр.
Говорят, за лекарствами для больной дочери. Вечерние пьяницы, собирающиеся на станции со всей округи, судачат: дочь не просто больна – ее подстрелили. Мужики жалеют несчастную мать, а дочь никто не видел.
Дочь – это какая-то легенда. Старушка в трауре. Но кто же тогда прячет лицо в нежных пятилистниках?
