Не для нашего климата. Я начал врастать в тюрьму. Будто решил остаться здесь до конца. На плечо спустился маленький паук по своей почти воображаемой нити, похожей на прерванную мысль. Я с трудом повернул крону, чтобы его рассмотреть.
Тут они и вошли. Я инстинктивно натянул рукава и спрятал руки-ветви за спиной.
Их двое. Ушаков, одноклассник, с которым я никогда не дружил – в школе он начинал как ябеда, позже заматерел как стукач; сделал неплохую карьеру в партии власти, выдавливая одних и выслуживаясь перед другими, и теперь управляет, как может, культурой страны. За ним Костя Ростовцев. Бывший друг, которого я не видел несколько лет. (Было, за что не видеть. Не ненавидеть.) Когда-то я любил его. Но что-то испортилось, пресеклось. Он перестал писать стихи и превратился в профессионального демагога, профессорствовал на кафедре, расставлял и переставлял акценты. Когда началась государственная кампания против поэзии, это оказалось ему на руку: именно он переписал историю русской литературы в пользу прозы, и эту версию власть сочла образцовой. Ему приходилось много врать. Его визит в Башню, его сочетание с первым посетителем не предвещают ничего хорошего.
И все-таки я парадоксальным образом рад ему. Я подаюсь вперед и даже как будто хочу окликнуть его: «Костя!» – но это имя, застрявшее в глотке, оказывается занятым своими делами жучком-древоточцем.
И не выходит на поверхность губ.
Я вижу: они не понимают, что происходит со мной. Пока они ничего не замечают, и заговаривают со мной как с человеком-заключенным, от которого им что-то нужно – признательные показания, соглашение на рабскую работу. Демонстрация унижения. Они решают заново пройти весь спектр аргументов, все кнопки воздействия – и начинают издалека. Вкрадчиво, с лести. Потом, поднимая градус, упирают на высокую честь, и смалец их сытого пафоса позволяет мне отвлечься от них и снова взглянуть на деревья в окне.
Я молчу. Они меняют регистры, подходят ближе, выражают якобы-дружелюбие, похлопывают по плечу – один по правому, а другой по левому (и спугивают моего паука). Деланно удивляются твердости тела, неподатливости, худобе. Шутят, что им тоже пора на башенную диету. Соки возмущения бродят во мне, я стою неподвижно.
От напряжения под волосами лопаются шишки, голова раскалывается от боли, питающейся от глупых речей. Я чувствую: череп уже пробили побеги. Все происходит слишком быстро. Мое лицо уже покрылось сыпью стыда, мгновенно превращающейся в коричневатые корочки почек. После того, как господин Ушаков зачитывает абсурдный список слов, которые мне необходимо употребить в поэтическом тексте, заказанном президентом, со мной случается острый приступ глухоты: звук выключается на неопределенное время.
Я прихожу в себя, когда Костя переходит к угрозам. Псевдоинтеллектуальным, изощренно-скрытым. Я не удивлен.
Ушаков поддакивает, как бы ставя на них гербовую печать. И, когда промелькивает словосочетание «группа Княжева», вдруг становится ясно: это Ростовцев помог организовать захват. Ведь он бывал у них в прежние годы, потом поддерживал связь. Кто-то ему сказал, когда они соберутся, – может быть, и сам Княжев. Как это было похоже на него, как неосторожно, как идеалистически! Да, конечно, всё это детская натура старика, наивность, гордость, отказывающаяся принять новые правила существования для нас. Старик был рассеян к тем способам выжить, которые диктовала система. Положение поэзии многократно изменилось, а старик Княжев – нет. Это был прекрасный и винтажный человек. С винтажным понятием о чести. Он был безобидней лугового мятлика. Но его убили.
Они говорят, но я на них не смотрю.
Я смотрю внутрь себя и вижу то время, когда невероятные стада парнокопытных и непарнокопытных поэтов спускались на водопой к какой-то изначальной воде, пересекали обширные поэтические равнины и входили в чаши пряморастущих поэтов, мигрируя к долинам поэтических сходок.
Я вижу эти долины, эти места сезонных встреч для всех, кто свидетельствует о красоте миров со всей возможной для них точностью и силой. Я вижу каплю смолы, текущую вдоль по стволу доисторического поэта, чье слово застывает в ней, в капле, и становится янтарем, и внутри него, как эмбрион, спит маленькая стрекоза. И она тоже поэт.
Ростовцев кричит, требуя включиться. Вдруг я понимаю, насколько его мучает то, что я еще есть. Это его личное дело, он имеет на это право. Но Княжев… сейчас он говорит о княжевцах с какой-то даже брезгливостью. Листья вянут, слушая это. Нет, напрасно он так близко подходит ко мне. Слишком близко. Ростовцев ненавидит поэзию, которая от него отвернулась. Мне было жаль его, но это уже прошло. Я чувствую, как во мне бродят соки. Если бы только ясности! Нет, это соки ярости. Они поднимаются во мне, выплескиваются в горло, норовят перелиться через край и нарушить молчанье. Бросаются в крону, пробегают с плеч по веткам-рукам, до самых кончиков. Я не выдерживаю, разворачиваюсь и внезапно смазываю по гладкой щеке свежими отростками пальцев. Странно, что выходит так хлестко, так сильно.
Ростовцева отбрасывает назад, на опешившего Ушакова. Голос звучит низко, в нем надвигающийся смерч: «Ты мне за это ответишь». Он вибрирует, и все вокруг вибрирует. С перекошенным лицом, на котором ясно видны следы удара, он готовится сбить меня с ног, но депутат останавливает его предостерегающим жестом. «Пока мы не можем с ним ничего сделать. Не забывайте о приказе. Надо обработать вашу рану. Охрана, охрана!»
Ушаков выводит упирающегося Ростовцева из камеры. На щеке его вздувшаяся кровавая царапина, а я с изумлением смотрю на свою окровавленную ветку. Дверь захлопывается.
От удара мне мерзко. Ствол гудит и вибрирует. И я не сразу понимаю, что вибрирует все: и пол, стена за мной – оконное стекло и решетка. Все гудит. Это не метафора. Я разворачиваюсь к окну и вижу человека, работающего электропилой на уровне моей кроны. Рядом с ним в воздухе мелькает что-то белое. Збанк! Збунк. Збункл-збинь.
Это упало стекло, осыпав меня осколками. Вжжжик. Сейчас ворвется охрана. Каска с забралом не позволяет мне узнать человека, стоящего на крошечной площадке подъемника и пристегнутого хлипкими ремнями.
Я понимаю, что он хочет сделать. Смельчак вырезает в решетке квадрат, и ржавое поле для крестиков-ноликов падает внутрь камеры, добивая стеклянный лом.
Кора в порезах, но я не обращаю на это внимания. Я поднимаю руки-ветки вверх, просовываю их в квадрат. Мои зеленые кисти уже на свободе! Человек цепляется за сучки, перехватывает их поудобней, не говоря ни слова, тянет меня сквозь квадрат что есть сил, а я, пытаясь вырвать корни из тюремного пола, чтобы помочь ему, напружиниваюсь и наконец подпрыгиваю.
И в ту самую минуту, когда вооруженные охранники врываются в камеру, жидкая крона уходит в свободный квадрат, и пока они расстегивают кобуру, жилистый тощий ствол весь вытягивается в воздух неба.
«Держитесь, Виктор Петрович!» – весело и знакомо кричит смельчак, прижимая меня к бортику, и подъемник начинает движение, на ходу опуская площадку. На полу площадки сидит Трехпалый. Он вспархивает и пересаживается на ветку ко мне. На плечо. Привет, дружище, я тебе рад.
