За окном раздается шорох – в кусты шмыгнула тощая кошка неопределенного цвета, а когда ветер снова выдувает меня в сад, я почти касаюсь мужского лица, возникшего из ниоткуда. Она не видит его. Снимает все нижние тряпочки и, голая, худая и бледная, вся в мелких синяках, точно ее били букетом тяжелых цветов, торчащих в разные стороны, становится в таз, наклоняется, берет кусочек мыла и мочалку. Она переступает в тазу поудобней, поворачиваясь к нам в профиль, садится на дно (коленки торчат), напевает, поднимает одну руку, намыливает под мышкой. Все это тихо, смутно, сомнамбулично. И я не сразу замечаю, как мужчина вытирает мной дерзкое лицо, прекрасное чем-то отраженным – телесным светом женщины.
Она вытягивает ногу, намыливает ее, и даже сквозь пену виден черный синяк-полоса под коленом. Брызги летят во все стороны. Мужчина за окном отмахивается от шмеля, закидывает меня в комнату и, подтянувшись на руках, влезает на подоконник. Вот он уже сбрасывает куртку – женщина пытается встать – он довольно резко разворачивает ее вместе с тазом (она теперь ко мне спиной), склоняется и целует эту мокрую спину с такой нежностью, точно он и женщина – капустницы, соприкасающиеся крыльями и хоботками в полете, точно он – слабый теплый ветер, а она – я. Он поднимает ее, подхватив под мышки, ставит на дощатый пол, хватает какую-то тряпочку, связывает ей кисти, прижимаясь всем странно одетым телом к поблескивающей спине, беспомощным ягодицам, длинным ногам, точно разрисованным бледно-лиловыми прожилками, по которым скользят и скатываются капли воды. Я вижу его действия не полностью, но понимаю, что сейчас начнется спаривание. Она не издает ни звука. Он наклоняет ее, ищет ей упор для рук и находит его в столешнице комода. Глиняные вазочки с сухими цветами физалиса, которые так любила старая хозяйка, падают набок с глухим стуком. Люди ко мне тоже боком.
Футболку он стягивает, а джинсы расстегивает. Мелькнувший новый кусочек плоти его выглядит так же беззащитно, как тело женщины. Он стремится уткнутся в нее, слиться с ней (в комнате шумное дыхание, нежное напряжение), но вместо того, чтобы сразу превратить их обоих в движущуюся машину, мужской человек, сев на корточки и раздвинув белые ягодицы и ноги женщины, нежит ее, а она дрожит все крупней, нервно перебирая связанными руками, не стреноженная – стрерученная.
И когда она доходит до крика, до исступленья, до бешенства вьющегося и бьющегося тела, мужчина быстро поднимается и пронзает нежную женщину прямым и упрямым кусочком плоти, который тоже – он, но, кажется мне, обладает собственной волей. Мужской человек приникает к женскому, наскакивает на него, и они оба вибрируют, бьются о воздух и друг о друга. Старые хозяева так не делали. Так делали их кошки, когда еще жили здесь. А потом они разбежались.
Все закончилось. Машина жизни остановилась, валы еще вращаются. Еще следуют поцелуи, и вместе с ними на тела спускается вечер. Руки развязаны. Женщину кладут на постель и укрывают одеялом. Мужчина выходит из комнаты.
Ботаника
1. Мох
Я расту на большой высоте над поверхностью земли. Внизу суетятся люди с их поспешными заботами, с их короткими муравьиными циклами. А я просто медленно ползу по стене. Так медленно, что и для меня самого это почти незаметно. Я не люблю перемены. Я хочу чувствовать глубину одного бесконечного мгновенья. Настоящие муравьи тревожат меня нечасто. Нужно обладать отчаянной цепкостью, чтобы быть здесь, под угрюмым небом, на отвесной стене, обдуваемой всеми ветрами. Такой цепкостью, которой нечего терять. Насекомым это почти не по силам – у них слишком тонкие, слабые ризоиды. Иногда я вижу пролетающих мимо птиц, но никогда не успеваю их рассмотреть.
Я живу так давно, что уже не помню, как и когда началось то, что осознается мною как «я». Знаю лишь: эта стена с выступами и выщерблинами была всегда, и всегда была суета внизу – движение людей, лошадей, расписных коробок, которые везли эти лошади и в которые садились люди, мельтешение собак под людскими ризоидами, всплески ворон, воробьев, голубей; потом уже пошли пожары, звуки уличных боев, люди переоделись в мрачную и грубую одежду, некоторые коробки изменили форму и поехали сами, лошади постепенно вымерли; город гас, разрушался, подвергался нападению чудовищ с воздуха, люди бежали врассыпную и падали, некоторые уже не вставали, тощие собаки кружили над ними зловещими стаями и, рыча, пожирали их тела; потом все смолкало, прибывали новые люди в пыльных невзрачных одеждах и очищали город от трупов, грязи и скверны; они разбирали руины и строили будущие руины, постепенно все дальше отодвигая тесноту деревьев от моей стены; они строили большую дорогу подо мной, и самодвижущихся ярких коробок и людей все прибавлялось, и потом коробок было уже так много, и они стали двигаться так быстро, что я не успевал следить за их мельканьем и перестал смотреть на дорогу. Собак, голубей и воробьев люди стали уничтожать – не ради еды, а чтобы подчеркнуть главенство углов, коробок, дыма, запаха горящих газов и, в конце концов, самих людей. Из живого (движущегося) теперь попадались только коробки, люди, вороны.
Все люди, которых я видел, делились на два типа: те, кого вели к стене, и те, кто вел. Первые спотыкались и могли упасть под воздействием вторых; вторые тыкали их какими-то приспособлениями и двигались более равномерно, подобно замедленным коробкам. Обычно они и выводили первых из коробок и вели их куда-то за стену, и оттуда они потом, кажется, уже не возвращались, а те, вторые, через некоторые время возвращались – впрочем, здесь я могу ошибиться, так как вторые были одеты одинаково, и цвет их припыленной одежды очень напоминал мой. Вороны облетали стену и возвращались с другой стороны – хотя и тут я не уверен, что это были те же самые вороны. Что находится за стеной, я увидеть не мог, и спросить мне тоже как-то было не у кого – я не успевал обучиться языку существ, да и они со мной не заговаривали. Величественная стена не отвечала на мои вопросы.
Иногда в городе случались беспорядки; тогда людей обеих категорий у стены становилось больше. Все происходило еще быстрей, еще утомительней, еще шумней. Слышались гром и гам, хлопки и скрежет, дым мешался со смогом, который распространяли три трубы отдаленного здания. Иногда вдалеке я мог видеть процессию людей в разноцветной одежде, на которую обрушивались привычные, пыльные, – похожие друг на друга и вооруженные палками. Обычные палки могут заставить людей упасть, но опыт моих наблюдений подсказывает: потом они все же найдут в себе силы подняться. Люди первой категории, которых я видел сверху, были слабы, но стойки.
Однако вчера это были не просто палки.
Это были толстые палки, прикрепленные к движущимся коробкам, и они плевались настоящим огнем – как когда-то давно, когда город подвергался налетам чудовищ и быстрым разрушениям. Вчера вереница пестрых подошла слишком близко к стене, и на миг мне даже показалась, что плюющиеся огнем палки могут разрушить стену. Однако этого не произошло: ни один твердый фрагмент не выпал из стены.
Звуки, долетавшие снизу, были такие же разные, как яркие одежды падающих людей.
Я видел сверху белые плоские полотна, которые взрывались мелкими клочками, и другие, которые пропитывались красным и потом темнели под воздействием каких-то необъяснимых сил. Группы людей распадались, сами люди распадались на части и горели. Уцелевших выдергивали из месива и окружали группы пыльных из категории номер два, и вот потом-то их и вели за стену. Смеркалось, и вскоре алое и бурое уже казались чем-то одним. За ночь все, что было перед стеной, убрали, точно ничего не было.
