– Скажи-ка, дядя, ведь недаром, – не выдержал Лох (вообще-то он Лёха, но по имени его никто не зовет). – Давайте ближе к делу. Что у нас, урок обществознания?
– Э-э, паренек, – отозвался «дядя». – Уж больно ты борзый в наше неспокойное время. Как фамилия? Школа, класс?
– Да никак, – бледнеет Лёха. – Я весь внимание.
– Вот и лады. А теперь к делу: есть работенка для вас, которую мы к тому же можем засчитать как юридическую практику. Вот у нас Василий работает в органах, он все оформит – и вам серьезная польза, если надумаете после школы пойти по этой линии. Работа четкая, оплата сдельная.
Идете по домам и собираете запрещенную макулатуру. Книжки старых поэтов.
У населения просто до фига этого дерьма. Собрания так называемых классиков. Пушкин, Лермонтов, Маяковский – у кого что. Вы же в курсе повестки? Поэзия в нашей стране запрещена, современные авторы успешно работают в прозе и публицистике. Книг современных поэтов вы уже не найдете: чтобы писать и печатать стихи, нужно быть идиотом, ведь с этой прослойкой общества мы уже покончили. Но вот с классиками недоработочка вышла: в прежние времена было выпущено слишком много поэтических книг. Люди держат их дома просто по привычке. Думаю, они бы с легкостью избавились от них – но боятся обнаружить, что они у них есть. Поэтому людям нужно помочь.
– А почему вы сами… этим не занимаетесь? – не унимается Лох.
– Любопытный ты парень, я погляжу, – вкрадчиво говорит мужик. – Мы еще с тобой побеседуем о жизни. У нас, дорогой мой, есть дела потрудней. Вы сейчас поймите главное, ребята: ваша задача проста – прочесывать жилые кварталы, входить в квартиры и изымать книги. Все вежливо: звоните в дверь, так, мол, и так, на вас, школьников, возложена важная миссия, вы собираете поэтическую макулатуру в пользу больных онкологией, помогаете своему государству и людям и просите во всем оказывать содействие, то есть сдавать книжки добровольно.
– А если они не согласятся? – спросил Степаныч.
– Я же акцентировал: вы – крепкие ребята. Со всеми вытекающими. Официальную бумагу мы вам выправим.
– А если они нам не откроют? – опять начал разворачиваться Лёха. (Не такой уж и лох он, подумал я тогда.) – А если дома никого не окажется?
– У ваших действий будет определенный алгоритм. Пойдете по утрам в выходные. «Именем государства откройте» скажете, и всё должно сработать. Помните: вы оказываете услугу людям! А не отдадут вам – значит, за вами пойдем мы. Я не думаю, что им это понравится. К тому же мы снабдим вас универсальными вскрывателями, которые можно будет использовать во время повторного рейда. Вскрываете квартиру и делаете самостоятельный обыск. Учитесь, ребята, – в жизни все пригодится. Никаких чужих вещичек не брать, кроме макулатуры! Берете квартиры на карандаш и отзваниваетесь нам.
– Но это же… нарушение неприкосновенности жилища? Это неконституционно же, разве нет? – вырвалось у меня.
– Кто тут у нас знаток Конституции, а? Конституция переписывается под нужды государства и времени, сынок. Как тебя зовут? Давай с тобой потолкуем.
– Я вас не знаю, простите, и я вам не сынок.
– Так, – это прозвучало как сдерживаемый рык. – Меня будешь звать
Крот Семеныч. – (Странное имя, или это мне послышалось?) – Установить твою личность нам ничего не стоит, но выбор работы – конечно, дело добровольное. Пока добровольное. Парни, пройдемте-ка в контору оформляться. Это недалеко. И получить ваш первый аванс. Завтра с утра пораньше прочесываете район, начиная с этого двора.
Он подмигнул нам. Его «быки» поднялись. Хлопнув Лёху по плечу, Крот Семеныч подхватил под локоть Степана, а Вован и Сашка сами поплелись следом. Мы с Дюшей остались. Мужики не оборачивались. Я думал о том, что нужно идти домой и собирать книги. Я думал, где могу их спрятать. Закопать в пакете? Но это надо сделать ночью. Как бы успеть до завтра! Где взять лопату? Как сделать место незаметным? Как сообщить родителям?
И тогда Дюша посмотрел на меня своим странным взглядом и быстрым шепотом произнес: «Если у тебя что-то есть, можешь спрятать у меня в прозекторской. У мертвецов они искать не будут. У меня есть ключ. Николаич не сдаст. Купим ему бутылку.
Я пошел собирать рюкзак. Давай, через час у твоего подъезда».
Любовь
1. Дарт
Шествие наших назначено на сегодня.
Я не говорил ей. Знал, что, если скажу, не смогу ее остановить. Инга поедет в Москву, я отправлюсь за ней, и все закончится слишком быстро. Жизнь, пунктирная общность, сопротивление – все.
У нас не будет ни единого шанса вытащить Метафизика – у нас и так почти нет шанса, у нас какая-то микронная доля процента, но я не могу отказаться от этой задачи, хотя она вызывает во мне слишком сложный комплекс чувств. Любовь по сравнению с этим – слишком простая, ослепительноясная вещь. Но у нее есть побочное действие. Она подразумевает подключение к нескольким новым законам в этой реальности. Я пока распознал один: закон всемирного тяготения к абсурду. Именно поэтому спасение моего соперника сейчас – задача номер один для меня. Нет, не великого поэта, объявленного последним, а соперника, равного. Мне необходимо это совсем не ради поэзии, хотя я, наверное, не смог бы без нее жить.
И не ради Инги – хотя без нее я точно не смог бы жить. И даже не ради абстрактной чести (может быть, у меня ее и нет). Не ради кого-либо или чего-либо. А ибо абсурдно.
Инга бросила нас обоих, по разным причинам – но все-таки уравняв нас в правах, и это сблизило нас в том промежуточном пространстве, буферной зоне между чем-то совершённым – и чем-то совершенным, которое нам (и это ясно) едва ли будет дано.
В промежутке, полном жути, лишь немного разбавленной горьковатой нежностью.
Нет, сейчас мы не мастер и ученик, а просто двое мужчин, которые любят/ любили (и только сторонний наблюдатель может нужное подчеркнуть, а мы слишком внутри) одну и ту же несовершенную женщину (наше счастье и несчастье с ней было разным, и все же). А она отказалась от нас обоих. Может быть, просто сочла, что не выдерживает эту жизнь – с кем бы то ни было. То, что его она все-таки любила (любит), а меня – как это ни жестоко, нет (другое; нужное подчеркнуть), возможно, в нашей общей истории не имеет значения. Небо обрушивается и накрывает нас. С Ингой что-то не так, но ей я еще, может быть, сумею помочь; хуже другое: что-то не так с мирозданием, обломками которого все мы придавлены.
За те месяцы, когда я не видел ее, Инга изменилась. Не телесно, нет. Я увидел, что в ней исчезает идея ее самой. Инговость.
Это исчезновение для меня слишком больно, и порой, смягчая эту боль, я думаю о том, что, сопротивляясь и прячась от меня, она безотчетно защищает меня от отчаянья; защищает от разрушения мою память о себе-настоящей, максимальной. Если бы я мог, я бы стал донором для нее и сдавал эту «инговость», чтобы она восстановилась и жила как Инга-Инга – но тогда, раньше, я не догадался ее в себе накопить. Я тратил ее жадно, и сейчас она исчезает.
