– Инга. Я пытался тогда сделать что-то, чтобы тебе понравиться. Но не получилось. Какая-то неправда. Ты же разноцветная.
А там… там на самом деле только первый шок. Ну, когда увиделись. Не о тебе, скорее, об этом ударе. Как-то условно все, абстрактно вышло.
– Любопытно.
И я осмеливаюсь, и даже громко кричу, стараясь не скатываться в самоироничный тон:
ничего
не понимаю в физике
но размышляю
первичная ли ты
черная дыра
или с тобой
случился гравитационный коллапс
кванты непонимания
пропадают в тебе
когда-то
твое изумленное сердце
эта тяжелая звезда
сжалось
и мне не остается
ничего
кроме как излучать
и поглощаться
Длинная пауза в разговоре – повод взглянуть на спидометр. Мы гоним со скоростью 190 км в час. Инга молчит. Голубь шуршит пакетом.
– Ты ничего не скажешь?
– Я не знала, что это было так страшно, – не понимаю, что выражает ее бледное лицо.
– Что?
– Притянуться ко мне, – звонко смеется, длинным выдохом.
Мы проскакиваем ночную деревеньку, куда-то сворачиваем за последним двором.
Я надеюсь, что они проедут дальше, вперед, по шоссе, не заметив нашей простейшей уловки.
– И зря не показывал. Это вовсе не так плохо. Хотя женщина как черная дыра…
– Что?
– Слишком предсказуемо.
– Да ну!
– Да. И двусмысленно.
– Да ты ханжа!
– А ну не ругайся, – она шутливо шлепает меня по плечу. – И все-таки русский верлибр только начинает развиваться. Еще неловок.
– Я так и знал, что тебе не понравится.
– Я про всех, про себя и других.
– Не в этом дело. Просто я родом из прозы. Стихов до встречи с тобой у меня не было.
– До встречи с Метафизиком.
– До тебя. И я хотел казаться умнее, чем чувствовал.
– Это ты хорошо сказал.
Я удивлен: она даже ожила как будто.
– А ты понимаешь, куда мы едем?
– Мы колесим по полям.
Голубь перебивает нас:
– Фиг-ня. Гур-гур-гур.
– Ах ты, недоделанный литературный критик! – хохочу я. – Тебе тоже показалось?
– А что он сказал?
– Сказал: давай какую-нибудь силлабо-тонику, поритмичней и помощней.
Инга смеется – тихо так. Я рад, что она в хорошем настроении. Мы немного выдохнули и подтормаживаем. И мне даже не важно, что сейчас скорость в районе ста тридцати, не больше. Я верю, что маневр удался, и нас потеряли. Никакого навигатора у меня нет, но я знаю, как вырулить на проселочную, ведущую к ветхому деревенскому дому, на чердаке которого мы с братом когда-то смотрели на звезды.
– Еще, – настаивает она.
– Ты правда хочешь? У меня очень мало было за все эти месяцы. И все корявое.
– Ну и что.
Но кроме этой корявости и этого перочинного, ржавого отчаянья мне нечего предложить ни Инге, ни сумраку, ни полям. Поэтому я, готовясь к голосовому прыжку, сначала шепчу: «Не взыщи» – и потом решаюсь:
– а лаковая горечь сентябрю
как рыжий тренч как небеса в конверте
пойдет
я так спокойно говорю
что вы не верьте
когда из замысла фиалки под землей
кроты сольют сиреневую брагу
кто был никем
тот снова станет тлей
что ест бумагу
кто был бумагой тот как гутенберг
со стивом джобсом вдаль пойдет аллеей
кто был листвой
тот примет бурый снег
что ни белей не будет
ни алее
– Ну ты даешь, – а она и вправду восхищена. – И тренч… Так вот почему ты просил его надеть.
Голубь сидит передо мной, у лобового стекла, и слушает, склонив аккуратную голову набок и внимательно глядя оранжевым глазом. Мобиль летит.
Деревня
1. Собака
Я вышла из конуры, чтобы пройтись и подумать о чем-то, не связанном с выживанием. Да, я была все еще голодна (дачники не спешили съезжаться, а две пожилые женщины, остающиеся здесь на зиму, давно уже не держали кур и питались корнеплодами со своих огородов и консервами, о банки которых было слишком легко поранить морду). Но мне не хотелось думать о таких обыденных вещах. Хотелось думать о небе. Ночью это было проще: запахи становились прохладны, ненавязчивы и не сбивали меня; звезды деликатно напоминали о бесконечности космоса, и в их присутствии мне казалось смешным беспокоиться о завтрашнем дне и тем более о сегодняшнем. А луна волновала – как загадочный собеседник, которого силишься понять, но всего лишь чувствуешь.
Я смотрю на луну. Ее форма, ее затемнения и линии напоминают мне округлое человеческое лицо с плавными чертами.
Я знаю, что это не лицо – это лицо-тело, это все сразу. Луна прекрасна своей цельностью.
Она магнетизирует меня. Она знает что-то такое, что мне пока недоступно. Мне хотелось бы поговорить с ней. Ах, если бы только она могла мне рассказать о том, куда уходит радость и как дышат камни. И почему у меня кружится голова, когда я смотрю на звезды – так, что мне приходится сразу ложиться мордой на лапы и прижиматься к земле. Что такое смерть для нее, для далекой луны? Существует ли она для нее, как для нас, глупых и голодных до мяса жизни? Милая Луна, что такое жизнь? Что такое ваша жизнь? Кто вы на самом деле? И на что похожи ваши мысли, если наши кажутся костью, веткой, пушинкой одуванчика?
– Уууважаемая лууна, – начинаю я робко, как всегда. – Вы ууудивительны.
– Ну что вы, – мне показалось, что светящиеся «веки» ее прикрылись на мгновенье, и линии, похожие на губы, шевельнулись.
– Вы так ууудалены от нас. Но я верю, что вы чууутки. Что вы мууудры.
Мягкий свет, исходивший от нее, обволок мою морду, и мне казалось, что это теплые ладони незнакомой хозяйки гладят меня по лбу. И они пахнут вербеной и лимонным мылом (откуда я знаю этот запах?).
