— Ладно, Максим, — говорит дед в зале аэропорта, во второй раз за утро пожимая мне руку. — Приземлишься — позвони, а не как в прошлый раз.
— Позвоню, — киваю и по традиции его обнимаю. Хороший дед мужик.
— Люба, — поворачиваюсь к матери Ни-ки, — ваши пироги с мясом были супер. Спасибо за все. И извините меня, если я что-то не так сделал.
— Да ну брось, Максим, — дедовская жена по-доброму улыбается и трогает мое плечо. — Что ты мог сделать не так?
Я все сделал не так.
— Береги себя. И помни, что я, Игорь и Ника всегда рады видеть тебя.
— Запомню.
Хорошая у деда жена.
Одарив провожающий дуэт прощальной улыбкой, я поднимаю с пола сумку и иду к дверям досмотра. Упрямое желание обернуться зудит в груди и в шее, но я блокирую его напряжением плечевых мышц. Хватит надеяться.
Тетка на досмотре решает, что сканер не дает стопроцентной гарантии от угрозы терроризма и начинает по старинке меня щупать. Возможно, я ей понравился. Когда ее руки принимаются за мою задницу, от неожиданности теряю концентрацию, и голова машинально поворачивается в сторону выхода. От увиденного сердце меняется местами с легкими, и теперь стучит где-то в глотке, а дышать я и вовсе не могу. Бэмби стоит всего в пятнадцати метрах от меня, за стоп линией дверей предполетного досмотра. В той самой тельняшке, полоски которой я когда-то считал; растрепанная и красивая до треска в ширинке. Смотрит на меня и, обхватив руками плечи, отчаянно ревет.
— Можете проходить, молодой человек, — долетает откуда-то издалека.
Нет, не могу. В левой половине груди ноет, словно невидимый канат натянули до предела. Второй его конец — у Бэмби. Сделаю хоть шаг назад — сердце пробьет грудину и шмякнется на пол бесполезным пульсирующий куском мяса. И можно сколько угодно себя успокаивать, что как только я вернусь домой в Нью-Йорк, то подумаю и решу, как будет лучше. Что никуда Ни-ка не денется. Денется. Она же красивая как миллионы солнц, и таких глаз, как у нее, нет больше ни у кого на земле. Что, если по дороге из аэропорта ей встретится какой-нибудь суслик или автогонщик? Будет рядом с ней вместо меня, каждый день говорить ей то, что должен был сказать я. Водить в кино, лопать с ней пиццу и заниматься крышесносным сексом. Проживать жизнь, которую должен проживать я вместе с ней. Украдет мое счастье, которое я сам проебал.
Я задерживаю дыхание и делаю маленький шаг назад: заплаканные голубые глаза отдаляются, а грудь обжигает острая боль. По-другому и быть не может, потому что я ее люблю. Давно и недавно. Кажется, что целую жизнь. Скоропалительный дальтонизм, невидимые канаты, призрачные дожди и избирательная импотенция — верные признаки. А еще то, что все эти девять дней без нее я тихо подыхал.
— Проходите, молодой человек, — раздается уже более настойчивое. — Вы людей задерживаете.
— Мне обратно нужно, — не глядя на тетку, делаю шаг к рамкам.
— Отсюда пройти нельзя, — возникает передо мной особо непреклонное лицо мужика в форме, — Нужно обойти.
Только в фильмах бывает эффектно и красиво. Когда под нарастающие звуки романтичной баллады служащие аэропорта улыбаются прозревшему герою и любезно пропускают к возлюбленной. Хера с два. Нужно обойти.
А Бэмби, тем временем, может не дождаться и уехать.
Ну, в общем, я срываюсь с места и бегу. Футбольные тренировки сейчас приходятся очень кстати. Был бы тренер рядом — зафиксировал бы мой личный рекорд скорости. Коридор, налево, дверь, еще один коридор, прямо, прямо и теперь направо. Гребаный лабиринт.
Наконец, я выбегаю в зал и быстро оглядываюсь. В принципе, по хер, если сейчас я Бэмби не найду — никуда она уже от меня не денется. Но хочется, конечно, найти именно сейчас. Ведь я изголодавшийся по ней торчок — а она моя ванильно-жасминовая наркота.
Спустя долгих секунд сканирования снующих туда-сюда людей, возле автомата с водой и прочей требухой я, наконец, нахожу взглядом бело-синие полоски. Бэмби стоит в объятиях Любы, которая гладит ее по спине, а рядом с ними свирепым конвоем возвышается дед. По лицу его видно: встретил бы меня сейчас — убил бы. Что ж, будет у него такая возможность.
Я дохожу до семейного монумента скорби за двадцать три секунды. Я знаю это, потому что все это время мысленно считал. Двадцать четыре… Люба смотрит на меня поверх Никиной головы. Двадцать пять… Дед издает ворчливое рычание и закатывает глаза.
— Сказочный ты долбоеб, Максим. Сказал же, билеты бери в эконом.
Двадцать шесть… Время перестает существовать, потому что Ни-ка ко мне оборачивается.
* * *
Ника
Я лишаюсь дара речи и просто растерянно глазею на стоящего передо мной Максима, пока слезы продолжают по инерции катиться по щекам. Не получается у меня быстро сложить картину. Он ведь досмотр прошел, а оттуда, как известно, не возвращаются. Вернее, возвращаются, но только в концовках сопливых мелодрам. Может, забыл что-нибудь? Паспорт, наушники, пакет с мамиными пирогами?
И выглядит Максим странно: дышит тяжело, словно только бежал, зрачки расширены, лицо напряженное.
— Мы, наверное, с Игорем пойдем кофе взять, да, Игорь? — раздается сзади мамин голос. — Пойдем, пусть дети посекретничают.
— Я, может, послушать хочу. А то у меня дочь пятерых так насекретничала. И помои шереметьевские я терпеть не могу.
— Тогда чай с мятой и мелиссой поищем, — не сдается мама. — Пойдем-пойдем, Игореш.
Судя по удаляющемуся ворчанию, они все же уходят, и способность разговаривать постепенно ко мне возвращается.
— Ты чего… делаешь… здесь? — смотрю на вышитый логотип на футболке Максима, потому что мне становится стыдно за свой зареванный вид. — Ты вроде водкой должен в дюти-фри сейчас тариться.
Его взгляд я чувствую на лице также отчетливо, как если бы он водил по нему пальцем.
— Я сегодня никуда не лечу.
В голове начинают звучать вступительные аккорды It must have been love(композиция группы Roxette, саундтрек к Красотке-прим. автора) путая мысли, и я невольно вцепляюсь в бахрому наспех натянутых джинсовых шорт, словно они могут помочь удержаться в реальности.
— Почему не летишь?
— Потому что контрабандист из меня получился херовый, и потому что канаты мешают.
От удивления я поднимаю глаза, встречаясь искрящейся темно-зеленой радужкой в обрамлении густых ресниц. Это сленг, что ли, какой-то? О чем он говорит?
— Какие еще канаты? — мой голос тихий и глухой. Сутки непрекращающихся слез все же не проходят даром.
Максим касается ладонью левой половины груди и дергает губы в тихой улыбке.
— Канаты, которые вот здесь.
Roxette прибавляет громкость, а солнечный свет надежды в отсыревшей груди расцветает так, что начинает слепить. Он на сердце сейчас указывает? Подразумевает то, что я хочу, чтобы он подразумевал?
