Он продолжил экспериментировать на ниве искусства, то делая яростные заявления, то отказываясь от своих слов, осуждая все попытки запечатлеть солнечный свет на холсте – только для того, чтобы затем изменить траекторию собственного движения и вывесить холст на солнце, чтобы напитать его светом. То он как одержимый писал все свои полотна глубокими темными оттенками, а потом всего за пару секунд решал навсегда отречься от них ради сочных, ярких цветов, и перемена эта была настолько резкой и контрастной, что он отказывался даже писать ночное небо. Он начал учиться игре на фортепиано, уверовав в то, что звуки музыки помогут ему открыть некую тайну цветов и оттенков. Это паломничество – в географическом и художественном смысле – продолжалось всю его оставшуюся короткую жизнь. Наконец он оставил все попытки стать великим художником и один за другим отрекся от всех стилей, которые прежде объявил главными, но в которых потерпел полное поражение. На смену им пришел новый вид искусства: безжалостного, полного ярких, взрывающихся цветов, не признающего никаких формальностей, кроме потребности запечатлеть бесконечность
[33]. Он желал создавать искусство, понятное каждому, а не напыщенные полотна для тех, кому посчастливилось получить хорошее образование. Долгие годы он старался научиться передавать пропорции – и так и не сумел. Теперь же он настолько отказался от этих попыток, что фигуры на его картинах не имели лиц, а руки их были похожи на рукавички. Если раньше он приглашал позировать натурщиц, то теперь доверился собственному разуму и видению. Однажды вечером, выглянув из окна своей спальни и увидев вдалеке цепь холмов, он, как когда-то в детстве, наблюдая за жучками и птицами, просидел, глядя на них, несколько часов. Когда наконец он взял кисть, то в его воображении ближайший город превратился в крошечную деревушку, а величественная церковь – в скромную часовню. Темно-зеленый кипарис на переднем плане стал огромным, оплетя весь холст, подобно водорослям в причудливом вихре ночного неба.
Прошло всего несколько лет с тех пор, как комиссия художественной школы посоветовала ему записаться в класс для начинающих. Но это звездное небо вместе с десятками других полотен в его новом стиле – том самом, что родился из череды ошибок и неудач, – ознаменует собой новую эру в искусстве и послужит источником вдохновения для новых концепций красоты и самовыражения. Те работы, что он отверг в муках творчества в последние два года своей жизни, стали самыми ценными предметами – с культурной и экономической точки зрения, – которые когда-либо существовали на свете.
То, что Винсент Ван Гог умер, так и не познав славы, – миф. Автор одной из восторженных рецензий, написанной за несколько месяцев до его смерти, называл его «революционером», о нем говорил весь Париж. Клод Моне – столп импрессионизма (движения, которое Ван Гог сначала игнорировал, затем критиковал, а после стал его преобразователем) – объявил его работы украшением ежегодной выставки.
Четыре полотна Ван Гога были проданы более чем за 100 миллионов долларов (с поправкой на инфляцию), и это были даже не самые знаменитые его произведения. Теперь его работы красуются со всех возможных поверхностей – от носков до чехлов для мобильных телефонов, и даже с этикетки бутылки водки, названной в его честь. Но он остался превыше коммерции.
«Сколько художников изменилось благодаря Винсенту Ван Гогу!» – восклицает художник и писатель Стивен Найфе (Найфе и Грегори Уайт Смит – авторы «окончательной» биографии, как назвала ее куратор Музея Ван Гога). Картины Ван Гога стали мостом в современное искусство и объектом столь обширного почитания, которого не знал ни один художник – и, может быть, ни один человек. Подростки, ни разу в жизни не бывавшие в музее, клеят на стену своей комнаты репродукции его картин; японские туристы развеивают прах своих предков на его могиле. В 2016 году Чикагский институт искусств выставил одновременно все три культовые «Спальни» – картины, по словам самого Ван Гога, предназначенные «для отдохновения мозга или даже воображения»; из-за рекордного наплыва посетителей пришлось задействовать спонтанные стратегии контроля толпы с особым коридором предварительной проверки.
И все же, если бы Ван Гог умер не в тридцать семь, а в тридцать четыре (в те времена средняя продолжительность жизни в Нидерландах составляла сорок лет), о нем не написали бы даже коротенькой исторической справки. То же самое можно сказать и о Поле Гогене, художнике, который некоторое время жил у Ван Гога и произвел инновацию стиля, известного как синтетизм, в котором элементы ярких цветов, без плавных переходов, свойственных классической живописи, отделялись друг от друга толстыми линиями. Он также стал одним из немногих художников, стоимость работ которых перешагнула отметку в 100 миллионов долларов. Первые шесть лет своей карьеры он провел на торговом судне и лишь затем нашел свое призвание биржевого брокера. Только после падения рынка в 1882 году, в возрасте тридцати пяти лет, Гоген целиком посвятил себя искусству. Подобный переход напоминает судьбу Джоан Роулинг: она также, по собственному выражению, в двадцать лет «пережила эпическое падение» в профессиональной и личной сфере. Непродолжительный брак потерпел крах, и она превратилась в мать-одиночку и бывшую учительницу, которая вынуждена была жить на пособие по безработице. Как Ван Гог в шахтерском поселке и Гоген после падения рынка, потерпев поражение, она почувствовала себя свободной и решила попробовать себя в той сфере, которая казалась ей более подходящей ее талантам и интересам.
И все они, несмотря на поздний старт, преуспели. Мне бы не составило труда подобрать подходящие истории об исключительных личностях, которые начали новую карьеру поздно и преодолели все трудности. Но суть в том, что они вовсе не исключительны, и не позднее начало является причиной трудностей на их пути.
Напротив: именно поздний старт – одна из составляющих успеха.
Экономисты используют термин «качество соответствия», обозначающий степень соответствия работы, выполняемой человеком, его личности – умениям и наклонностям.
Офер Маламуд, экономист Северо-Западного университета, изучил это явление, основываясь на личном опыте. Он родился в Израиле, но, поскольку его отец работал в судоходной компании, когда Маламуду было девять, вся семья переехала в Гонконг, где он стал ходить в английскую школу. Согласно английской системе обучения в последние два года старшей школы ученик должен был выбрать академическую специализацию. «При поступлении в Англиийский колледж необходимо было подавать документы с указанием конкретного профиля», – рассказывает Маламуд. Отец был инженером, и потому он решил связать свою жизнь с инженерией. Но в последний момент он отказался выбирать специализацию. «Я решил пойти в американское учебное заведение, потому что не знал, чем хочу заниматься», – признался он.
Он начал с информатики, но вскоре понял, что она не для него. Тогда решил попробовать несколько предметов и наконец выбрал экономику, а затем философию. Все это пробудило в нем любопытство и желание разобраться, как сроки определения специализации отражаются на последующем выборе карьеры. В конце 60-х будущий нобелевский лауреат, экономист Теодор Шульц заявил, что его область стала наглядным доказательством того, что высшее образование повышает производительность, однако экономисты пренебрегают ролью образования и позволяют людям не сразу выбирать специализацию, пробуя себя, чтобы понять свои сильные и слабые стороны и свое истинное призвание.
