– Мне будет тебя не хватать, – с трудом произнес я, потому что горло у меня перехватило словно судорогой. – Я…
Она моргнула, давая понять, что на большее сил у нее не осталось, и я собрал всю оставшуюся решимость.
– Ты готова?
Ее глаза закатились, но каким-то сверхъестественным усилием она сумела сосредоточиться, чтобы взглянуть на меня в последний раз.
Если Мари была готова, то я – определенно нет. Я медлил, хотя ее последние слова уже расплывались и стекали со страницы, которая снова становилась девственно-белой. И все же жизненная энергия еще не до конца покинула Мари: я почувствовал, как кончики ее пальцев касаются моей груди – и моего обнаженного сердца, – чтобы написать на нем ее имя.
Из-за слез я почти ничего не видел, да мне и не нужно было видеть. Одну руку я просунул Мари под шею, другую положил на ключицы. Подняв голову, я проговорил так громко, как только мог, стараясь, чтобы мои слова разнеслись над поверхностью океана:
– Во имя Отца… и Сына… и… – Мой голос сорвался, и последние слова я произнес одними губами. Мари моргнула, стряхивая повисшую на ресницах слезинку, и я одним быстрым движением погрузил ее голову в воду.
Тело в моих руках вздрогнуло и обмякло окончательно. Из приоткрытых губ вырвалось несколько пузырьков воздуха, и вода окрасилась кровью.
Когда я поднял Мари из воды, мне показалось, что ее тело, и без того очень легкое, не весит вообще ничего. Глаза ее были открыты, но она больше не видела меня, во всяком случае – не в нашем мире. Голос Мари умолк навсегда, и я подумал о том, что услышу его еще очень, очень нескоро.
Я вынес Мари на берег и уложил на песок так, что набегающие на пляж волны омывали ее ступни и лодыжки. Ее руки были сложены на груди, но даже после смерти выпрямленные пальцы – два на левой руке, два на правой – говорили со мной языком Псалтири:
«Господь – мой Пастырь… Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…»
Я опустился на песок, прижал Мари к себе и заплакал, как ребенок.
Глава 51
Боунз снял для нас дом на воде, где, как мне потом сказали, я проспал без малого трое суток подряд. Он же нанял врачей и сиделок, которые занимались каждым из нас. Мои раны, я имею в виду физические, оказались не слишком серьезными, и мне нужно было только время, чтобы оправиться. Куда серьезнее обстояло дело с моим раненым сердцем, но тут любые лекарства были бессильны.
Энжел, помимо нескольких царапин и ушибов, тоже получила серьезную психическую травму, но со временем – а времени у нее было гораздо больше, чем у меня, – она должна была полностью прийти в себя. С Леттой они, разумеется, помирились и не отходили друг от друга буквально ни на минуту. Даже на прогулки вдоль берега, где жаркое солнце выпаривало из организма Энжел наркотические токсины, они всегда отправлялись вдвоем.
Когда на третьи сутки я проснулся, первое, что я услышал, был негромкий ритмичный звук, который издает кресло-качалка, а там увлеченно раскачивался кто-то большой и тяжелый. Приоткрыв глаза, я увидел в качалке Клея. Над его головой, подвешенная к блестящему стальному штативу на колесиках, висела пластиковая капельница. Сам я лежал в натянутом между столбами веранды гамаке, и прохладный бриз овевал мое тело, высушивая проступавший на коже пот. Где-то поблизости шипели, накатываясь на песчаный берег, ленивые волны и звучал женский смех.
Клей выглядел довольно неплохо. Содержимое капельницы, что бы это ни было, явно шло ему на пользу. Потянувшись, я сел в гамаке и попробовал встать, но все еще чувствовал себя слишком усталым и слабым. Пытаясь собраться с силами, я на мгновение закрыл глаза, а когда снова их открыл, была уже глубокая ночь, воздух пах костром, а из темноты доносились приглушенные голоса. Приподняв голову, я увидел кусок берега, где Элли и Энжел жарили над костром надетые на палочки кусочки маршмэллоу
[45]. Я так засмотрелся на огонь, что пришел в себя, только когда почувствовал на плече прохладную ладонь Летты. Она поцеловала меня в лоб, и я снова провалился в сон.
Когда я проснулся в очередной раз, было еще темно, но костер давно прогорел, на берегу было тихо и пусто, и только повисшие над водой звезды о чем-то шептались с луной. Бросив взгляд на качалку, я увидел, что вместо Клея там сидит Летта. Она крепко спала, и я, выпутавшись из гамака, укрыл ее плечи одеялом, а сам вышел на залитый лунным светом пляж.
Что-то теплое и мохнатое коснулось моей босой ноги. Опустив взгляд, я увидел Солдата, который, прихрамывая, ковылял рядом со мной. Увидев, что я остановился, он облизал мою ногу и сел на песок, глядя на меня снизу вверх. Я потрепал его между ушами, но наклоняться все еще было больно, поэтому я выпрямился и зашагал к воде. Некоторое время я шел вдоль линии прибоя, где пенистые волны омывали мои ступни, потом зашел глубже. Когда вода достигла моих бедер, я опустился на корточки, а потом сел или, точнее, упал на дно, погрузившись в океан, точно в огромную ванну. Когда час спустя небо просветлело и взошло солнце, я все еще сидел по шею в воде, которая баюкала меня, унося прочь печали и боль.
Прошла неделя. Мы сами готовили себе еду, гуляли по берегу, качались в гамаках и купались. Несмотря на свои раны, Солдат принимал в наших забавах самое активное участие. Он, разумеется, не готовил, но каждый раз являлся на кухню в надежде, что ему что-нибудь перепадет. По вечерам, когда я ложился спать, я слышал поблизости его дыхание или негромкий мягкий стук, который он производил, колотя хвостом по полу веранды. Когда утром я вставал, Солдат пристально следил за каждым моим шагом, за каждым движением, словно роль моего защитника пришлась ему по душе.
Он и был им – моим защитником и спасителем.
Прошла еще неделя, и мы, погрузившись в два такси, выехали в аэропорт Ки-Уэста. Там, на взлетной полосе, уже ждал частный реактивный «Гольфстрим-V». Первой по трапу поднялась Элли. За прошедшие дни толстая броня, под которой она пряталась от всего мира, окончательно исчезла, явив нам горячую, отзывчивую душу и нежное, любящее сердце. И эта новая Элли нравилась мне гораздо больше старой.
– Приедешь меня навестить? – спросила она, замешкавшись на нижней ступеньке трапа.
– Конечно. – Я задолжал ей, моей дочери, не мгновения, а годы, и нам надо было многое наверстывать. Впрочем, я был уверен, что во Фритауне ей понравится.
– А когда?
– Скоро.
– Обещаешь?
