Яна выскочила от Мурзаевой как ошпаренная, влетела в свой кабинет и закрыла дверь. Слезы душили, и стало понятно Яне, конечно, в таком состоянии она не сможет провести допрос. Надо извиниться или просто не открыть. Человек потопчется да и уйдет, а потом она сама к нему сходит, если вообще будет это потом. Ясно, что она не справляется с работой и не понимает, что находится на службе, а не в детском саду, Крутецкий сволочь, без сомнения, но когда прав, то прав.
Она сразу подозревала, что никакого следователя из нее не выйдет, а теперь убедилась в этом окончательно. Как там у Дзержинского: чистые руки, горячее сердце, холодная голова? У нее руки-крюки, а голова, может, и холодная, но пустая. Зато сердце горячее, да, недаром она ради одобрения едва знакомого парня пошла на должностное преступление.
Надо проситься на кафедру, хоть старшим лаборантом, хоть кем. Там совсем другая атмосфера, все добры друг к другу и не делают трагедии из-за прогулянного часа. Приходи попозже, уходи пораньше, главное, пиши статьи и веди занятия. И думать там разрешают сколько хочешь и по всей плоскости человеческого знания, а не только на малюсеньком пятачке, не охваченном инструкциями и приказами.
Яна всхлипнула. Она обязательно уйдет на кафедру, приложит к этому все усилия, но сегодня нельзя позволить Крутецкому победить. Действительно пора понять, что она не в детском саду и никто не станет утирать ей слезки. Нет рядом доброй воспитательницы, которая отгонит обидчиков, а бедной Яночке даст карамельку. Максим Степанович набивался на эту роль, но просил слишком большую цену.
Она открыла форточку, чтобы холодный воздух освежил заплаканное лицо. Допрос надо провести, а плакать и отчаиваться будем в свободное время.
⁂
Татьяна чувствовала себя немного лучше, но по утрам ее все еще тошнило, поэтому от приехавшей на каникулы Ленки беременность скрыть не удалось. Дочь восприняла известие внешне спокойно, даже равнодушно, зато взяла на себя хозяйственные хлопоты.
Выполняя предписания врача женской консультации, Таня много гуляла и много спала, читала всякие добрые книги и почти не общалась с мужем и дочерью. Жена будто отрешилась от мира, и, глядя на ее спокойное безмятежное лицо, Федору иногда становилось очень страшно, что с ребенком что-то случится.
Однажды Татьяна задремала совсем рано, как только кончилась программа «Время», а Федор немножко полежал рядом, но сна не было, тогда он пошел на кухню, где Ленка варила суп.
Усевшись в углу, он смотрел, как дочь весело снует по кухне, и улыбался. Все у нее выходило ладно, быстро, с огоньком. Лук шкворчал на сковородке, источая тонкий сладковато-пряный аромат, в кастрюльке булькала вода, а под ножом, ритмично стучащим по доске, будто сама собой распадалась на кусочки желтая картофелина. Пританцовывая, Ленка бросала нарезанные овощи в суп и тут же тянулась к полке с пряностями, а потом к лопаточке, чтобы помешать лук, и к холодильнику за банкой томатной пасты, и все это выходило у нее плавно и грациозно, как в балете.
Федор засмеялся.
– Что, пап?
– Ничего. Просто любуюсь.
– Да я все уже. Посуду только помыть.
С точностью отрегулировав огонь под кастрюлькой, Лена прикрыла ее крышкой и вытерла руки подолом фартука.
– Я помою, – сказал Федор, – может, чайку попьем?
– Давай.
Пока он намывал сковородки, Лена заварила чай и сделала по бутерброду с колбасой. Сидели так уютно, что Федору не хотелось ничего говорить, но все-таки он набрался духу.
– Ты, Лена, пожалуйста, относись к маме поласковее, – начал он, понимая, что выходит фальшиво и неловко, – она очень беспокоится, как ты воспримешь ее положение.
Лена пожала плечами:
– Так а мне что? Были бы здоровы оба, и, надеюсь, у этого ребенка будет более счастливое и адекватное детство, чем было у меня.
Федор поморщился:
– Лена, я прошу тебя, не начинай! Только не сейчас, ладно?
– Пап, ты спросил, я ответила.
– Лена, мы признали, что были не правы, воспитывали тебя неверно и испоганили тебе детство. Ты имеешь право нас ненавидеть, только я очень тебя прошу – не прямо сейчас. Побереги маму, пока она в интересном положении.
– А можно хотя бы дослушать? Папа, что было, то было, никакой иронией ты это не замажешь, и простить я не могу не потому что не хочу, а не получается, – Лена вздохнула, – потому что как ты думаешь, человек с перебитым хребтом простит того, кто с ним такое сделал? Может быть, на целый день уговорит себя, что простил, а следующим утром увидит бегуна в парке и подумает: ах, если бы не этот гад, то я бы сейчас тоже так бегал.
– Я понимаю, о чем ты говоришь, Леночка, – сказал Федор, поежившись от холодных слов дочери.
– Но я подумала, что вот была я ребенком, а теперь выросла, так и мама тоже могла измениться. Я поняла, что сама отвечаю за себя и свою жизнь и поэтому обязана признавать такое же право за другими людьми. Я другая, и она другая, у меня новая жизнь, и у нее тоже, и общаться мы теперь можем по-новому, как два взрослых человека. А детство изуродованное… – она улыбнулась, – что прошло, то прошло. Надо ампутировать его, как гангренозную конечность, и научиться ходить на костылях.
– Как ты четко излагаешь.
– Учителя хорошие были. Мама тоже в свое время не испытывала трудностей с формулировками. «Неблагодарная дрянь», «патологическая обидчивость», «больное самолюбие» – бриллианты словесности просто.
Федор нахмурился:
– Прошу тебя, не начинай.
– Я тебе говорю, что это в прошлом. Все. Гнилая нога отрезана и стоит в банке с формалином. Обиды, гнев, все осталось там.
– Ты мудрая женщина, Лена.
Дочь улыбнулась, но от ее холодного взгляда Федору стало совсем не по себе.
– Не волнуйся, пап, пока я здесь, обещаю тебе полнейшую любовь и идиллию.
– Да?
– Да, папа. Мне есть чем заняться, кроме как выяснять отношения с мамочкой. Ей нужна любящая дочь – она ее получит.
– А тебе?
– Что мне?
– Тебе любящая мать не нужна?
– А я поняла, что я у себя одна и в первую очередь должна сама о себе позаботиться.
– Вот как?
– Да, папа. Нельзя себя никому скармливать.
– Я понял… – со вздохом кивнул Федор. – Ну что ж, Лена, ты мудрая женщина, а значит, и доброта к тебе со временем придет.
– Значит, по-твоему, сейчас я злая? – воскликнула Ленка. – Я?
– Лена, тише…
– Вы надо мной издевались, как хотели, – Ленка перешла на шепот, отчего лицо ее исказилось, – а злая я? Что ты хочешь вообще? Что я должна сделать, чтобы тебе угодить? Оживить мертвую конечность и пришить себе обратно? Так не получится. Могу только вытащить ее из формалина, чтобы она тут гнила и воняла!
