Все-таки Владимир Яковлевич решил наказать строптивца и, похоже, не ограничился кляузой завкафедрой, потому что Евгений, проходя между корпусами, начал замечать на себе косые взгляды незнакомых сотрудников. Листая в библиотеке тематический каталог, он вдруг услышал, как две преподавательницы, которых он знал только в лицо, нарочито громко рассуждают о том, что общественными науками имеют право заниматься только лица с кристально чистой биографией, а библиотекарша присоединилась к ним со словами: «Ну знаете ли, наследственность еще никто не отменял».
Евгений ушел как оплеванный, так и не заказав журнал.
Он всегда держался на кафедре немного особняком. Коллеги считали его туповатым, потому что он не учился в университете, а он признавал их интеллектуальное превосходство, но к душевному общению не тянулся. Ему было скучно с этими людьми, и общих тем для разговоров, кроме учебного процесса, не находилось.
Теперь он из нелюдимого сотрудника превратился в изгоя. Коллеги замолкали, когда он входил в преподавательскую, здоровались сквозь зубы, а женщины, как они это умеют, генерировали такую напряженную атмосферу, что детонация могла произойти от одного косого взгляда. Но Евгений был человек закаленный, и надо было что-то посерьезнее дамских ужимок, чтобы пробить его броню. Когда тебе приходится выдерживать психологическое напряжение всего восемь часов в день, а не сутки напролет в замкнутом пространстве подводной лодки, это, считай, курорт и лечебно-охранительный режим.
Главное, что по существу работы к нему не придерешься. Он не опаздывает, качественно проводит занятия, отчетность вся в порядке. Научной работой не занимается, потому что это в его обязанности не входит, но регулярно повышает свою квалификацию. По моральному облику к нему претензий нет, так что пусть он и не идеал, но вполне себе такой добросовестный работник. Понятно, что кафедра, узнав правду, захотела избавиться от Евгения, но по собственному он не уйдет и повода для выговора ни одного не даст. А чтобы уволить, надо три. Заведующий замучается за ним подсекать.
Так что, наверное, так и будет. Он совсем отпочкуется, или, как говорят медики, инкапсулируется. Неукоснительно соблюдая трудовую дисциплину, будет молча трудиться, ни с кем не общаясь, расписание занятий узнавать со стенда, а указания начальства – из записок. Ну и ладно. Дело свое он любит и понимает, а рабочее место – это не клуб. Все нормально.
Раз в преподавательской ему никто не рад, Евгений отправился в столовую. Так даже здоровее – поесть супчика, а не напихиваться сухомяткой. И утром можно на тридцать секунд дольше поспать, а не готовить себе бутерброды.
Он шел, жмурясь от яркого солнца, снег поскрипывал под ногами, а мороз слегка пощипывал за щеки, и шарф сразу заиндевел от его дыхания. Впереди, оскальзываясь, спешила девушка в очень короткой шубке и, кажется, без юбки, потому что за мехом немедленно начинались ноги в тонких капроновых колготках. Евгению сначала стало холодно смотреть на нее, но он сразу оценил, что ножки очень славные, и не мог оторвать от них глаз, пока барышня не скрылась в хирургическом корпусе.
Черт, даже не верится, что когда-то он непременно догонял такую девушку, заглядывал в лицо и, если она оказывалась хорошенькой, лез знакомиться. Он ли это был и наяву ли? Теперь только штампы в паспорте говорят, что да.
Когда-то, в незапамятные времена, в прошлой жизни, он был открытым и общительным парнем, душой компании и, что греха таить, изрядным сердцеедом. С будущей женой познакомился именно так, на улице, – увидел красивую девчонку, подкатил, и через два месяца они уже расписались.
«Просто в голове не укладывается, что я тогдашний и я теперешний – это один и тот же я!» – вздохнул Евгений, входя в столовую.
Там несло капустой, но на большом подносе возле кассы лежали восхитительные булочки, закрученные в форме сердечка и щедро присыпанные сахарной пудрой. От них упоительно пахло свежевыпеченным тестом, и Евгений взял одну для Вари.
Каникулы кончились, бедный ребенок пошел в школу и сейчас наверняка страдает над новым заданием по алгебре, надо поддержать его политико-моральное состояние вкусной плюшкой.
В столовой паслись одни студенты, до них сплетни о нем, наверное, еще не докатились, а может, просто было наплевать, так что Евгений устроился за угловым столиком возле окна и спокойненько поел пустого, но горячего общепитовского супца.
Несколько дней прошли в напряженной, но стабильной обстановке, и только Евгений решил, что на таком уровне все и останется, как получил удар с неожиданного направления.
Авдотья Васильевна вдруг позвонила в дверь, но не зашла, когда он открыл, а вытащила его на лестницу, где ледяным тоном сообщила, что Варя больше к ним в дом ходить не будет, а если он только посмеет заговорить с девочкой или, не дай бог, впустит ее в свою квартиру, она немедленно заявит в милицию.
– Но, Авдотья Васильевна, Варя давно к нам ходит, и ничего плохого не случилось…
– Это ничего не значит!
Евгений пытался объяснить, что девочке нравится у них, но Авдотья Васильевна оборвала его, заявив, что прислуживать таким сволочам никому не может нравиться. Что это за люди, которые, имея такой груз на совести, приманили чужого ребенка и, пользуясь Вариной добротой, сделали из нее бесплатную сиделку! В чем-то Авдотья Васильевна была права, поэтому он не стал спорить и обещал порвать с девочкой все отношения.
– А как же когда вы на дежурстве? – спохватился он в последний момент. – Варя боится ночевать одна, а я хоть квартиру проверял и был на страже.
– Ничего, – отрезала Авдотья Васильевна, – пусть лучше боится, да цела останется, чем без страха навстречу убийце побежит.
– Авдотья Васильевна, кажется, я не давал повода…
– Я ей объяснила, – перебила соседка, – что первым делом бояться надо тех, кто скрывает и врет, а потом кричат, что они повода не давали!
Вернувшись в дом, Евгений лег на свой диван и уставился в потолок, не включая света. Самым оптимальным выходом было бы застрелиться, но пистолета нет и маму одну не оставишь. Придется терпеть, полным ртом хлебнуть позора, потому что если правду о нем узнала Авдотья Васильевна, обычная медсестра из обычной больницы, то распространилось это уже очень широко. Скоро, наверное, вообще на улицу будет нельзя выйти.
Что имеем, не храним, потерявши – плачем. Оставшись без Вари, Евгений как следует прочувствовал смысл этой пословицы. Раньше ему казалось, что девочка просто немножко помогает, но без нее гора грязных простыней в ванной росла в два раза быстрее, а самое главное – маму теперь некому было покормить обедом. Приходилось оставлять ей что-то такое, что можно съесть с помощью одной руки, а сам Евгений, зная, что мать лежит дома одна, изнывал от чувства вины.
Мама любила Варю, будто родную внучку, которой у нее никогда не было и никогда уже не будет, а потому разлука с девочкой далась ей тяжело.
Одиночество надвигалось на них, как ночь. Мама болезнью заперта в четырех стенах, а он вроде бы на работе, но тоже одинок среди людей. До такой степени одинок, что, когда сойдет с ума, некому будет сказать ему, что он свихнулся.
