Федор оторопел:
– С какой стати?
– Увидит, как я нянчу малыша, и скажет, вот с ним ты можешь быть нежной и ласковой, а со мной почему не могла?
– Ну да, логично. Сделать аборт такая ласка, что дальше ехать некуда.
– Подумает еще, что я ее предала.
– Таня, а ты не думаешь, что у Ленки полно своих забот, кроме как выстраивать отношения с матерью? Она тебя, поди, не всякий день и вспоминает. Знает на краю сознания, что есть мама, которая в случае чего примет и поддержит, и этого ей вполне достаточно.
– Хорошо бы так.
– Точно тебе говорю. Может, она нам внука родит еще быстрее, чем ты сына, и плевать ей с высокой колокольни, чем мы тут с тобой занимаемся.
Татьяна села напротив него, и Федор только сейчас заметил, что она не переоделась в домашнее.
– Зря, что ли, Мурзаева пожертвовала тебе весь свой стратегический запас солений? – проворчал он, понимая, что жена права и этот ребенок слишком сильно запоздал появиться на белый свет.
– Но это все было бы еще ничего, – вздохнула Таня, – действительно, если поджаться, пока он маленький, можно накопить ему на студенческую жизнь. Когда бы только материальные проблемы, я б решилась, да что там, не колебалась бы даже. Просто имела бы в виду, что мы не вечны, да и все.
– А что тогда? Врачи опасаются, что тебе тяжело будет носить?
– Да господи! Вот уж чего я точно не боюсь, так это токсикоза. Там надо просто указания врачей соблюдать, и все будет в порядке. Дело в другом: раз мы старые, то у нас большая вероятность родить больного ребенка. Врач прямым текстом отговаривала меня сохранять беременность.
Федор ничего не ответил. К сожалению, это правда, даже в школе на уроках биологии проходят, что дети с болезнью Дауна часто рождаются у матерей старше сорока лет. Лучше не рисковать. Жить как жили и в конце концов убедить себя, что это у Татьяны было что-то вроде простуды. Он ведь совсем немножко готовился к предстоящему отцовству, еще не успел толком обрадоваться и представить, как оно будет. Чуть-чуть сердце дрогнуло, и все. Слава богу, не успел помечтать, потому что знает, что мечты никогда не сбываются. Жизнь научила, большое ей спасибо. Сорок восемь лет – возраст для внуков, а не для детей, и уж точно это не время необдуманных и безответственных решений.
– Что-то горит, – сказала Таня.
Он сорвался в кухню и выключил под картошкой газ, но было поздно. Клубни совершенно обуглились, а дно любимой Таниной эмалированной кастрюльки с вишенками на боку покрылось слоем копоти.
Федор опустился на табуретку и задумался, чем же они с Таней будут ужинать, хотя есть ему совершенно не хотелось, наоборот, от запаха гари замутило.
Он выбросил кастрюльку в мусорное ведро.
В голове было пусто, и клонило в сон. Вот и хорошо, сейчас быстро попьют чаю с бутербродами, и в койку. И забыться до утра, а завтра будет новый день, в котором уже не надо принимать тяжелого решения.
В пачке оставалось совсем чуть-чуть заварки, он высыпал всю в фарфоровый чайник, смял пустую пачку и хотел выбросить, но ведро оказалось полно. С закопченного бока кастрюльки весело подмигивали вишенки, и Федор вдруг с болезненной ясностью вспомнил, что точно такой же рисуночек был у него на дверце шкафчика в детском доме. Абсолютно этот же самый. И нахлынули лавиной мокрые колготки, белый халат нянечки, запах подгоревшего молока, двухэтажные кроватки, заноза в пальце, которую жутко было вытаскивать, платок под шапку, и попробуй не надень, и длинный ряд жестяных раковин в умывальне. И стремительно полетела жизнь, вся вдруг уместившаяся в одну секунду, и вспомнил он наконец ту аварию, в которой едва не погиб.
Он достал кастрюлю обратно, отковырял от дна кое-какие фрагменты бывшей картошки, залил водой, чтобы отмокало, и вернулся в комнату. Таня так и не переоделась, только завернулась в плед и сидела в кресле, поджав ноги.
– Я тогда завтра возьму направление, да? – спросила она глухо.
– Ты знаешь, я наконец понял, почему так и не смог стать убежденным коммунистом, – проговорил Федор.
Татьяна взглянула на него дикими глазами:
– Ты прямо сейчас хочешь это обсудить?
– Да, Танюша. Понимаешь, вся эта хреновня, диалектика, тудым-сюдым, наверное, очень правильная штука и объясняет буквально все, но занимает слишком уж активную позицию. Мир насилия мы разрушим, новый мир построим, коммунизм победит, пятилетку в три года, соединим северные реки с южными морями, в Арктике вырастим кукурузу, на Марсе – яблоки. Человек, короче говоря, проходит как хозяин необъятной Родины своей. Не может наша идеология признать, что есть вещи, над которыми человек не властен, но они есть, и никакими лозунгами ты это не исправишь. В результате коммунист, столкнувшись с непреодолимым препятствием, начинает суетиться, страдать, искать виноватого и обходные пути или просто и незатейливо биться головой об стенку. Как же так, он же царь природы и вдруг не может рулить даже собственной жизнью.
– Федя, ты чего добиваешься? Чтобы меня вырвало от твоей демагогии?
– Дослушай, пожалуйста. Я быстро. Просто хочу сказать, что бог вряд ли сидит на облаке у нас над головой, но зато у верующих есть такое мощное оружие, как смирение. Они понимают, что жизнь течет своим чередом и кое-что в ней приходится просто принять. И вот мне кажется, Таня, что у нас с тобой сейчас именно такой случай.
– Не надо меня утешать! Приму, смирюсь, все сделаю. Ты даже не заметишь.
– Я другое имел в виду. Мы приняли, что у нас двадцать лет не было детей, теперь надо принять, что будет. А если родится даун, тоже придется это принять.
– И как мы тогда будем?
Федор пожал плечами:
– Как-нибудь, день за днем.
Он опустился на пол возле кресла, в котором сидела жена. Хотел признаться, что вспомнил, как принял на себя удар не потому, что был герой и хотел всех спасти, а просто иначе было нельзя. И что бы они сейчас ни решили, это все равно не навечно, потому что жизнь идет своим чередом и заканчивается смертью для всех, кто был рожден. Все летит, меняется, и в этом потоке нельзя выгрести против течения, можно только правильно ставить паруса. А если не умствовать, то вообще все просто: горя бояться – счастья не видать.
Только, кажется, Таня и без него все это знает.
Он положил голову ей на колени, и Таня погладила его, как старого пса. Ладонь была холодной, Федор поймал ее и прижал к губам.
⁂
Началось с вызова к заведующему кафедрой. Григорий Кузьмич отчитал Евгения как мальчишку за то, что при приеме на работу утаил такую важную информацию, и, будучи примерным марксистом-ленинцем, то есть по определению атеистом, предложил Евгению молиться, чтобы позорная информация о нем не распространилась никуда дальше кафедры.
Евгений подозревал, что молитвы тут не подействуют и слух пойдет по принципу лавины. Падает возле тебя пара маленьких камешков, и не успеваешь поднять голову посмотреть, что там, как ты уже погребен под грудой земли и камней.
