Босые, но непреклонные в своем индивидуализме фермеры сжигали свои урожаи, голодные, но непреклонные в своем индивидуализме мельничные крылья мрачно глядели в слепые окна работающей на холостом ходу обувной фабрики ‹…› юристы и домохозяйки предлагали изысканный ассортимент яблок на каждом углу. ‹…›
В Москве тоже стояли очереди за хлебом — тревожное зрелище. Но небольшое расследование открывало, что таилось за этими очередями. Русские делали все возможное, чтобы воспроизвести индустриальный материализм Америки, и ради этого пренебрегали комфортом и даже многими жизненными потребностями. Их огромная и недавно высвобожденная творческая энергия устремлялась на строительство гидроэлектростанций, доменных печей, станков, все сельское хозяйство подвергалось невероятной трансформации. ‹…›
Из хаоса возникала организованная нация, способная утопить легионы Гитлера в Черном море. Трактора сходили с конвейера, как ‹…› автомобили в Детройте. Но для рабочих Сталинграда и для людей, стоявших в Москве в очередях за хлебом, тракторы означали нечто иное — отказ от средневекового хозяйствования, превращение бессчетных тысяч оборванных крестьян в учителей, ученых, художников, офицеров, техников, управленцев. ‹…›
Я думал о наманикюренных ручках, не ведавших тяжелого труда, стригущих купоны, о туристах с брюшком в Майами или Пасадене, останавливающихся по пути на гоночную трассу, чтобы депонировать чеки и получить дивиденды. Сталинградский тракторный тоже приносил дивиденды, но иного рода. Как многие американцы (и русские тоже), я оплакивал безжалостность, с которой форсировались индустриализация и коллективизация. Но через четыре года я получил ответ на свои вопросы. Летя из Харькова в Москву, я видел русские житницы, распростертые подо мной: мили и мили несжатых полей пшеницы, мощеные дороги, по которым курсировали автомобили, крепкие и чистые коллективные фермы. В городах исчезли очереди за хлебом. Ноги были обуты, возникли новые школы, новые музеи, новые парки, новые театры. Если вы бездумно пошутите о дефектах советских бритвенных лезвий или часов, ваши русские друзья гордо выпрямятся и скажут: «Да, но зато они наши! Наши! Мы сделали их, мы заплатили за них, и мы знаем им цену. Мы создали инструменты и машины не для выгоды акционеров, но для строительства основ современного общества, чтобы сделать наш труд более плодотворным, чтобы самим получить плоды образования, науки и культуры и стать достаточно крепкими для отпора любому захватчику». ‹…›
Мы все в долгу перед Красной армией, и никто из нас не вправе иронизировать над русским «материализмом». — Saturday Review, 23 декабря 1944 года.
Райс не знал, что Гувер еще в 1925 году завел на него досье в связи с его сотрудничеством с New Masses. В копилку ФБР падали выступления Райса в поддержку голодных маршей ветеранов и Фостера, заявление, что «Россия — единственная страна, где театр имеет реальное значение». В 1942 году Райс — под литерой «К» («коммунист») был занесен в список лиц, подлежащих заключению в концлагерь в случае чрезвычайных обстоятельств. Расследование, проведенное в 1944 году, констатировало отказ Райса от «революционного поведения» и переход на либеральные позиции, но досье оставалось открытым еще многие годы. В 1952-м его пополнит ценный компромат: Райс по-прежнему носит очки и «выглядит, как еврей». Дайса, кстати, в декабре 1938-го почему-то тоже особенно интересовало, встречалась ли Флэнаган в СССР именно с Райсом.
* * *
Распад НФ и переход компартии в оппозицию спровоцировали «малую красную панику».
Закон Хетча 1939 года запретил федеральным властям принимать на работу членов организаций и партий, ставящих целью свержение правительства. Закон Смита «О регистрации иностранцев», принятый 28 июня 1940 года, объявил преступниками тех, кто «сознательно или умышленно оправдывает, рекомендует, преподает долженствование, необходимость, желательность или уместность свержения правительства США или отдельных штатов, территорий, округов и владений силой или насилием ‹…› или создает объединения, которые преподают, рекомендуют или поощряют такое свержение, или является членом, или связан с подобными объединениями».
Это был шаг вперед по сравнению с Законом Маккормака 1938 года, предписывавшим Госдепу лишь регистрацию «иностранных агентов», действующих или ведущих пропаганду в интересах других государств.
Не прошло и четырех месяцев, как Сенат принял 17 октября 1940 года Закон Вурхиса «О регистрации находящихся под контролем иностранных государств организаций, осуществляющих политическую деятельность в США». Ускользая из-под его юрисдикции, компартия объявила о выходе из Коминтерна, а троцкистская Социалистическая рабочая партия отмежевалась от IV Интернационала. Впрочем, первыми пошли под суд на основании закона Смита именно троцкисты (1941), а затем — фашисты (1944). Черед лидеров компартии придет после 1947 года, хотя уже в 1940 году в тринадцати штатах были арестованы 350 коммунистов.
Как водится, инициатива на местах опережала замыслы конгрессменов. 21 штат обязал учителей под страхом увольнения присягать на верность США. Ряд штатов и округов — Техас, Нью-Йорк, Окленд (штат Миссури) — учредили свои маленькие КРАД.
Глава нью-йоркского отделения ФАП полковник Сомервелл нашел «красных под кроватью». Злой умысел обнаружился в росписях Юджина Ходороу и Огаста Хенкеля, коммуниста, отказавшегося от присяги на верность, в первом муниципальном аэропорту Нью-Йорка имени Флойда Беннетта — «Мифология полета» и «Авиация на войне». Экипировка братьев Райт выглядела как-то «по-русски». А усы Франца Рейхельта — австрийского портного-изобретателя, героически погибшего в 1912-м при испытаниях плаща-парашюта, в котором он сиганул с Эйфелевой башни, — точь-в-точь как у Сталина. Художники тщетно размахивали фотографиями храброго портняжки, доказывая аутентичность усов: росписи уничтожили.
Чтобы у нас было новое американское искусство, мы должны отобрать искусство у политиков и государственных протекционистов. ‹…› Нам нужна американская живопись, американская скульптура, а не третьесортная иностранная пропаганда. — Элеанор Джюитт, Chicago Daily Tribune.
* * *
Вернувшиеся из Испании добровольцы оказались в наиболее уязвимом положении: как минимум им предстояло навсегда распрощаться с загранпаспортами. В Милуоки и Детройте шестнадцать человек уже арестовали по обвинению в том, что они вербовали бойцов в интербригады. Но фронт учит принимать резкие и верные решения. Именно волонтеры положили начало новой политэмиграции из США. Первым тропу в Мексику — в конце 1940-х она приютит многих — проторил композитор и зенитчик Конлон Нанкарроу. Экспериментатор, джазовый трубач, боец батальона Линкольна, он уже провел неделю во французском концлагере и смотрел на мир трезвее, чем товарищи по партии: в Мексике он проживет оставшиеся ему 57 лет жизни.
Его примеру последовал Уильям Колфакс Миллер и не прогадал: президент Карденас сделал его своим личным фотографом. Как продюсер, режиссер или оператор Миллер участвовал в создании 150 мексиканских фильмов, в основном научно-популярных и учебных. Но не только. В прессе встречается его имя как оператора фильма «Испанские республиканцы в Мексике», премьера которого была намечена на январь 1944-го. Собственно говоря, среди авторов фильма профессионалами были только Миллер и его коллега — немецкий политэмигрант Вальтер Реутер, почитаемый в Мексике как создатель национальной школы фотожурналистики. Он тоже сражался в Испании, дважды бежал из французских концлагерей. В 1939-м беглец успел добраться только до Марселя, где и застрял. После нового ареста он угодил на кошмарное строительство силами заключенных транссахарской железной дороги, однако сбежал и оттуда. Режиссер и продюсер были, соответственно, бывшими газетчиком и адвокатом, 25 тысяч на съемки они собрали среди тринадцати тысяч республиканцев, которых приютила Мексика. Предполагался фильм-манифест: его герои жили не прошлым, а строили свою новую жизнь на благо приемной родины и в надежде на будущую, третью Испанскую республику.
