Этот львиноголовый бог Вечности является наиболее оригинальным творением митраистского искусства, и даже если он совершенно лишен привлекательности и изящества, то необычность его облика, внушительный корпус приписываемых ему атрибутов вызывали любопытство и возбуждали работу мысли. Помимо этого божества Времен, можно с достаточной уверенностью установить восточное происхождение лишь некоторых эмблем, таких, как фригийский колпак, повешенный на жезл, или возвышающаяся над орлом сфера, изображающая Небо[38]. Так же, как и Митра, приносящий в жертву быка, и другие сцены, в которых действует этот герой, безусловно, представляют собой в большинстве случаев лишь преобразование сюжета, популярного в эллинистическую эпоху, хотя не всегда возможно обнаружить первоначальный образец, которому следовал римский мраморщик, или те элементы, которые он соединил в своей композиции. Впрочем, художественная ценность этих интерпретаций в целом очень невелика. Если сравнить лишенную всякой жизни композицию, являющую собой сцену появления Митры из скалы, с живой картиной рождения Эрихтония, каким представляют его росписи на керамике, можно видеть, до какой степени греческие керамисты имели превосходство в изображении похожей темы. Недостаток новизны в митраистской иконографии вступает в странное противоречие с тем значением, которое приобрело представлявшее ее религиозное движение. В очередной раз можно сделать заключение о том, насколько обновление в скульптуре сделалось невозможным ко времени распространения персидских мистерий в империи. Если в эллинистический период можно было с успехом сотворить некие небывалые образы египетских божеств, удачно отразившие их характер, то в эпоху Империи большинство маздеистских божеств, несмотря на свою совершенно особую природу, должны были волей-неволей принять облик и одеяние жителей Олимпа, и хотя была сделана попытка изобрести новые типы для некоторых необычных сюжетов, вся она свелась к жалкой банальности. Обильная роскошь, унаследованная от прежних поколений, подорвала творческие силы искусства, и, привыкшее жить за счет заимствований, оно само по себе сделалось бесплодно.
Но мы были бы несправедливы к адептам митраизма, требуя от них то, чего они никогда и не стремились сделать. Проповедуемый ими культ не был культом красоты, и пристрастие к пластической форме, несомненно, представлялось им бессмысленным, если не предосудительным. В их глазах имело значение лишь религиозное чувство, и для пробуждения его они обращались, главным образом, к разуму. Несмотря на многочисленные заимствования, вынесенные из сокровищницы образов, созданных греческой скульптурой, митраистское искусство, по существу своему, осталось азиатским, как и те мистерии, выражением которых оно являлось. Создание эстетического впечатления вовсе не было его главной задачей, оно не стремилось очаровать, но рассказать и преподать наставление — и сохраняло в этом верность традициям Древнего Востока. Нагромождение персонажей и групп, тесно заполняющих пространство некоторых барельефов, масса атрибутов, которыми перегружены изображения вечного Кроноса, указывают на то, что вместе с новой формой религии родился и новый идеал. Эти неуклюжие или бесцветные символы, применявшиеся во множестве, о чем свидетельствуют наши памятники, совсем не пленяют своим благородством или изяществом, но чаруют ум волнующим соблазном неведомого, и возбуждают в душе почтительный трепет перед высшей тайной.
Главным образом этим объясняется то, что данное искусство, весьма изощренное, несмотря на свои недостатки, способно было произвести неотразимое впечатление. Оно было связано с христианским искусством сходством по сущности, и символика, введенная им на Западе, не ушла в небытие вместе с ним. Даже аллегорические образы космического цикла, которыми изобилуют творения адептов персидского бога, обожествлявших полностью всю природу, были восприняты христианством, хотя на самом деле противоречили его духу. Таковы изображения Неба и Земли, и Океана, Солнца, Луны, Планет и знаков Зодиака, Ветров, Времен года и Стихий, столь часто встречающихся на саркофагах, в мозаиках и в миниатюрах[39].
Посредственные композиции, передающие, по замыслу художников, эпизоды легенды о Митре, оказались вполне достойными для подражания в христианские века, и они не могли не учитывать сложившиеся традиции в технологии изготовления. Когда после победы Церкви перед скульпторами встала задача передать до тех пор не знакомые им сюжеты, и они столкнулись с трудностью изображения в камне библейских персонажей и повествований, их чрезвычайно вдохновила возможность принять за образец те формы, которые уже вошли в обиход благодаря персидским мистериям. Некоторые изменения в одежде и позе превращали языческую сцену в христианский сюжет: Митра, стреляющий из лука в скалу сделался Моисеем, заставившим забить родник из скалы Хорив[40]; Солнце, возносящее своего союзника над Океаном, послужило образом для выражения сцены вознесения Илии на огненной колеснице [41], и до самого средневековья тип тавроктонного бога сохранялся в изображениях Самсона, разрывающего пасть льву.
