Среди 450 трудившихся там американцев единственным негром был инструментальщик Роберт Робинсон, бывший рабочий Форда, родившийся на Ямайке и учившийся на Кубе. Но и один негр – это было чересчур для неких Херберта Льюиса и Брауна. 24 июля 1930-го, подкараулив Робинсона на берегу Волги, где он стирал одежду, они приказали ему в 24 часа убираться со стройки, а потом избили (хотя, судя по мемуарам самого Робинсона, это, скорее, он избил обидчиков). На первых порах инцидент сочли бытовом конфликтом, но затем пошли собрания возмущенных рабочих, их резолюции опубликовал «Труд», и понеслось.
Били Робинсона пролетарии, изуродованные, растленные, одурманенные в той капиталистической каторге, откуда они прибыли к нам. ‹…› Но наступает момент для американца Луиса, когда объективная его беда превращается в его объективную вину. Наступил этот момент тогда, когда вступила нога Луиса на территорию страны строящегося социализма. Да, он отравлен капиталистическим ядом, этот американец. Но, дыша воздухом нашей страны, разве не вдыхает он кислород противоядия? Как! Так этот американец еще не понял, где он находится? ‹…› Он не понимает ‹…› что, подымая руку на своего товарища негра, поднял он руку на всю Октябрьскую революцию? ‹…› Он не отдает себе отчета в том, что, ввозя к себе машины и специалистов из капиталистического мира, не позволим мы, чтобы бесплатным приложением к этим машинам, чтобы в багаже этих спецов была ввезена хотя бы одна капля капиталистической отравы, что сознание каждого советского гражданина – мощный таможенный пост, настороженно следящий за контрабандой такого сорта! – Михаил Левидов.
Расистов арестовали: за решеткой они провели месяц, суд длился девять дней. Льюиса приговорили к двум годам с заменой на высылку и десятилетний запрет на возвращение. Смягчающим обстоятельством сочли то, что он одурманен капиталистической системой. Брауна помиловали.
На родине Льюис рассказал Chicago Tribune, что все американцы как один мечтают уехать из России, но их не отпускает ГПУ. Среди них свирепствуют брюшной тиф и дизентерия: двое уже умерли, другие скоро вымрут. Денег им не платят, а мольбы о помощи перехватывает цензура.
Весной 1933-го в Штаты вернулся и Робинсон – лишь для того, чтобы удостовериться: отныне он в черных списках не только у Форда, но и во всем Детройте. Оставалось вернуться в СССР, где, к величайшему смущению скромного Робинсона, его 10 декабря 1934 года выбрали депутатом Моссовета. Time отметил событие, объяснив читателям, что так коварные большевики готовят из негров революционеров, и поместил фото Робинсона: «Угольно-черный протеже Иосифа Сталина».
Робинсон получит высшее образование, намается в эвакуации, выйдет на пенсию и в середине 1970-х уедет из СССР: не в США и не на родную Ямайку, а в Уганду, где его приветит лично гротескный диктатор Иди Амин. Получив же наконец еще через десять лет американское гражданство, он опубликует книгу мемуаров, порой граничащих с горячечным бредом. Дорогого стоит хотя бы рассказ о том, как в 1969 году отдыхающих в санатории, среди которых был и Робинсон, чуть ли не в приказном порядке повели смотреть хронику высадки американцев на Луну. После просмотра, прошедшего в тягостном молчании, они так же организованно дошагали до магазина, где скупили водку и соленые огурцы. И только раскинув «пикник» в дорожной пыли, дали волю слезам: никому веры нет, нам же обещали, что мы будем на Луне первыми.
* * *
Теперь же, в марте 1932-го, в Гарлем из Москвы командировали Ловетта Форт-Уайтмана, «самого красного среди черных» (Time), первого и безоговорочно уважаемого партийца-негра, выпускника Коммунистического университета национальных меньшинств Запада. В 1930-м он лишился руководящих постов и был с почетом «сослан» в Москву, работал в Коминтерне и преподавал физику, химию и математику в Англо-американской школе для детей экспатов.
Перед товарищами он предстал в амплуа продюсера, чему товарищи не слишком удивились. Форт-Уайтман был не только партийным фетишем, но и ярким персонажем «гарлемского возрождения». Недоучившийся врач безответно любил театр и, кажется, даже учился на актера. Влюбленность он сублимировал в театральных рецензиях для левых газет и, прежде всего, в жизнетворчестве, за которое был прозван «черным казаком». Одетый в вышитую рубашку до колен, сапоги и ушанку, он вызывал фурор даже на московских улицах, не говоря уже о Гарлеме и Чикаго. К тому же у большевистского актива он перенял моду брить голову, что в сочетании с восточными чертами лица принесло ему еще одно прозвище – «буддийский монах».
Форт-Уайтман принес Гарлему благую весть: советско-германская студия «Межрабпомфильм» выделила неслыханные двести тысяч долларов на фильм «Черные и белые» о расово-классовой борьбе в Алабаме.
Это был пик «Межрабпомфильма». В свете наступления пресловутого «третьего периода» Коминтерн в 1930-м предписал студии сосредоточиться на пролетарских, антивоенных и антифашистских копродукциях. Но вместо того чтобы наладить выпуск агиток, новосозданный (1931) Иностранный отдел «Межрабпомфильма» замахнулся на статус самого радикального полюса мирового кино. Москва – пусть на мгновение – стала столицей эстетического и политического авангарда.
Окруженный большой немецкой группой, приступал к съемкам своего единственного фильма великий Пискатор. Только что, в феврале 1932-го, Москву покинул Вайян-Кутюрье, писатель, основатель компартии Франции, за одиннадцать месяцев, что он провел в СССР, написавший для Пискатора сценарий о Парижской коммуне. Но тот предпочел повесть молодой Анны Зегерс «Восстание рыбаков». Фильм состоится со второй попытки (1935). Первая потерпит крах по множеству причин, включая – достойное Штрогейма – свойство Пискатора требовать от продюсеров, ну например, чуть ли не за ночь сшить три тысячи цилиндров.
По концентрации талантов с группой Пискатора конкурировала группа Йориса Ивенса, включавшая даже трех «актуальных» архитекторов. Голландский коммунист-авангардист слагал «Песнь о героях» Магнитки по сценарию Третьякова. Его ассистент Йоп Хёйскен, будущий мэтр документалистики ГДР, обдумывал свой дебют «Друзья Советского Союза» (1933). Ганс Эйслер одновременно писал музыку и для Ивенса, и для болгарина Златана Дудова, снимавшего в Берлине «Куле Вампе» по сценарию Брехта и Оттвальта.
Кинострасти бурлили в венгерском землячестве: философ кино Бела Балаж приступал к экранизации романа Белы Иллеша «Тисса горит». Отец абстрактной анимации Ганс Рихтер снимал «Металл» о разгроме забастовки немецких металлургов: соавтором сценария была Пера Аташева. В Париже той же весной 1932-го Бунюэль нанес визит Андре Жиду: тот не возражал против экранизации сюрреалистом «Подземелий Ватикана» в Москве. Студия вела переговоры с Жан-Ришаром Блоком. В экранизаторы «Условий человеческого существования» Андре Мальро прочили то ли Ивенса, то ли Довженко, то ли самого Эйзенштейна. На самом деле ставить фильм предстояло Альберту Гендельштейну, а Эйзенштейну отводилась роль консультанта. Барбюс готовился подписать воистину эпохальный контракт: вслед за литературным монументом Вождю – книгой «Сталин» – автору великого антивоенного романа «Огонь» предложили воздвигнуть Сталину монумент кинематографический.
Точку в сценарии Барбюса поставит смерть автора в 1935-м. Рихтер не закончит «Металл». Жид разочаруется в СССР. Мальро разойдется во мнениях с товарищами, настаивавшими на «оптимистической бойне» в финале сценария: пусть герои погибнут, но погибнут жизнеутверждающе. Фильм Балажа удушат ядовитые испарения интриг, естественных для общины, слишком долго отрезанной от дома и тем более общины, пятнадцать лет как выясняющей, кто же, черт возьми, повинен в гибели Венгерской Советской Республики: Балаж и Иллеш – странно, что они вообще составили дуэт – принадлежали к разным эмигрантским кланам.
