Дюранти кажется циничным «рационализатором», но его цинизм – это идеализм, изувеченный Первой мировой. А прославился он именно на войне – кошмарным свидетельством об обстреле французского городка. Работая в Москве, он именно что старался предотвратить новую бойню.
Обвинения в профессиональной безнравственности традиционно подкрепляются обвинениями в безнравственности бытовой. Пьяница, наркоман, жил в Москве с красавицей-кухаркой Катей, она даже родила ему ребенка; кажется, практиковал любовь втроем. Банальный (если не сказать: удручающе буржуазный) опыт состоятельного мятежного викторианца, «добродетельный, ребяческий разврат»: работу на ОГПУ групповой секс никак не предопределяет.
Ненавистники Дюранти делают акцент на его дружбе (если это можно так назвать) с Алистером Кроули – еще одним викторианцем, создавшим себе репутацию черного мага и, очевидно, работавшим на пару разведок. В предвоенном Париже они курили опиум и делили любовницу, на которой Дюранти якобы потом женился. Якобы он был одним из «жрецов», ассистировавших 31 декабря 1913-го Кроули в его попытках вызвать Юпитера и Меркурия (и вроде бы совершил ритуальный акт содомии с другим «жрецом»). Ну, в британском высшем свете встречались даже джентльмены, из этнографического интереса причастившиеся на Борнео каннибализму (но почему-то не вступившие после этого в партию). По сравнению с ними Дюранти ангел.
Однако все не так просто: «В своей „Исповеди“ Кроули проявляет странную сдержанность по поводу Дюранти. Он упоминает его не более чем два раза, не называя при этом по имени» (Марко Пази).
Столь изощренной конспирацией Кроули почему-то пренебрег в конце 1929-го, отправив письмо Дюранти банальной почтой. Кроули выслали из Франции, и это была не первая страна, объявившая его персоной нон грата. Его осенила идея, которой он поделился с давним знакомым: предложить России, нуждающейся в «спиритуалистическом дебоше» и «истинном экстазе», мистическое учение Телемы в качестве государственной религии.
Наверное, звезды подсказали великому магу самый благоприятный момент, чтобы обрадовать Дюранти планом своей поездки в Москву и попросить о помощи. Представителю крупнейшей газеты Америки в декабре 1929-го было нечем больше заняться, кроме как лоббировать гениальную идею Кроули в Кремле. Партия как раз объявила курс на ускоренную коллективизацию и ликвидацию кулачества как класса: деревня сползала в новую гражданскую войну. В руководстве – раскол: смещен Бухарин – лидер Коминтерна, Рыков последние месяцы доживает на посту председателя Совнаркома. Только-только закончилась советско-китайская война в Маньчжурии (конфликт на КВЖД). А тут Кроули…
Ответ Дюранти (8 января 1930 года) – эталон истинно британского искусства, ничем не оскорбив корреспондента, отбить у него желание продолжать переписку: «мой дорогой Кроули», ваша идея очень интересна, но опережает свое время лет на десять. К тому же, если вы не слышали, все «спиритуалистическое» большевики отменили. Не то чтобы духовное измерение исчезло вообще, возможно, оно еще вернется, но в данный момент большевики «чертовски заняты». Понятливый маг поставил крест на России, сочтя более перспективным полигоном Португалию.
Критики Дюранти многозначительно акцентируют анекдотическое знакомство двух эксцентриков. Строго говоря, Кроули сатанистом не был, однако гордился тем, что родная мать обозвала его «Зверем 666». Ассоциативная цепочка «сатанизм – Кроули – Дюранти – Сталин» работает на «хтонический» образ СССР как царства дьявола – одна из точек опоры американского антикоммунизма.
Может быть, Дюранти, разговаривая о пустяках, между делом просто загипнотизировал Ларднера?
По логике людей, считающих неупоминание Дюранти в автоагиографии Кроули безусловным доказательством их зловещей связи, Ларднер версию о гипнозе безусловно подтверждает. В своих мемуарах он никакого значения для своего политического воспитания не придает не то что ланчу с Дюранти, но и самой поездке в СССР. За одним исключением. Его поразило не то, что он увидел: жизнь в кризисной Америке была ничем не сытнее и не веселее. Его поразило то, чего он не увидел. А не увидел он тех ужасов, о которых начитался на родине. Из чего сделал рациональный вывод: антисоветской пропаганде верить нельзя. Семья воспитала в нем сугубо рациональный строй ума: в марксизме его привлечет не идеализм, а то, что под него подведена рациональная база.
Но, каким бы рационалистом ни был Ларднер, он почувствовал в московском воздухе (о чем пишет скупо и без экзальтации) надежду и, вопреки всему, оптимизм.
* * *
Ларднер познакомился с Рапфом и Шульбергом летом 1934-го, когда в общежитие Англо-американского института заселились пятьдесят американских студентов. Поездку организовала прокоммунистическая Американская студенческая лига. Бад и Морис коммунистами ни в коем случае не были, но трехмесячный тур стоил всего 325 долларов: грех не воспользоваться. Родители Рапфа не понимали, зачем сыну ехать в безбожную страну террора – он привел неотразимый аргумент: мама, а как же Художественный театр?
Они были старше Ларднера всего на год с небольшим, но, в отличие от него, знали, зачем им Москва. Пребывая в политическом тумане, они чувствовали, что наступает эпоха великих потрясений. И если существует доктрина, которая объясняет их суть и дает точку опоры посреди хаоса, ее надо проверить: поехать в Москву и на месте принять решение: забыть о коммунизме или принять его.
Что касается будущей профессии, то – опять-таки, в отличие от Ларднера – они с младенчества знали: Морис рано или поздно возглавит MGM, а Бад – Paramount. Работать они будут миллионерами, с чем можно только смириться: отцов не выбирают. Гарри Рапф был одним из трех – вместе с Майером и Тальбергом – отцов MGM, а Бен Шульберг – главой продюсерского департамента Paramount. Их дети, неразлучные с одиннадцатилетнего возраста, росли в официальном статусе наследных принцев. Но их игрушкам позавидовал бы любой принц. Когда Нибло снимал «Бен-Гура», они в почти что настоящих шлемах рубились почти что настоящими мечами в античных декорациях. Когда Кинг Видор снимал «Большой парад» (1925) – перевоплощались в солдат экспедиционного корпуса генерала Першинга, громящих бошей в полях Франции.
Баду, несмотря на возраст, не надо было искать, кто представит его Эйзенштейну, и переживать, что у мэтра не найдется минуты на разговор с ним. Эйзенштейн, конечно, не встречал его на перроне, как встречал Робсона, но их знакомство было по меньшей мере столь же давним. Эйзенштейн для Бада – просто «папин знакомый» со времен его американской эпопеи. А то, что папа счел сценарий «Американской трагедии» величайшим вызовом американскому образу жизни – пустяки, дело житейское.
Перед Бадом распахивались все двери и без того гостеприимной Москвы. Его не только радушно приняли «Эйзен», Мейерхольд и Афиногенов, самый модный драматург последних сезонов, автор пьес с характерными названиями «Страх» (1931) и «Ложь» (1933): их редактировал лично Сталин, и лично он же запретил «Ложь» сразу после премьеры. Бад присутствовал на Первом съезде советских писателей, на который не всем маститым литераторам достались пригласительные билеты.
