Впрочем, отказавшись помочь Бунюэлю, Чаплин спас ему жизнь. Вернись Бунюэль во Францию, он оказался бы, как и все испанские беженцы, в концлагере, откуда его выдали бы гестапо или, скорее, франкистам.
Ровно десять лет спустя, в конце 1949-го, семье коммуниста-интербригадовца Альвы Бесси, номинанта «Оскара», будет «буквально нечего есть». Бесси, один из «голливудской десятки», не просто оказался в черных списках (даже нью-йоркские издательства не желали иметь с ним дела), а вот-вот должен был на год отправиться в тюрьму за оскорбление Конгресса. Он твердо решил в долги не влезать, а честно продать Чаплину «блестящую идею» сценария о злоключениях Дон Кихота (в исполнении Уолтера Хьюстона) и Санчо Пансы (Чаплин) во франкистской Испании.
Я неоднократно встречался с Чаплином ‹…› в шикарном доме Клиффорда Одетса, где все мы слушали музыку в записи ‹…› в советском консульстве на праздновании годовщины Октябрьской революции (или в день Красной армии). ‹…› Я помчался на ‹…› свидание с пересохшим горлом и бешено колотящимся сердцем. Я застал хозяина за органом. Он и в самом деле играл очень хорошо и был воплощением любезности. ‹…› Чаплин поразительно умеет слушать собеседника. ‹…› В какой-то момент его глаза даже загорелись, и сердце мое ‹…› отчаянно запрыгало. ‹…› Когда я кончил говорить (ни гонорар, ни деньги не были даже упомянуты), он сказал: «Это интересный замысел. Но меня смущают два момента. Во-первых, я подвергался в Америке стольким нападкам, что, если посягну на такого великого классика, как Сервантес, меня тут просто заедят. Во-вторых, я люблю, чтобы вещи, которые я делаю, были моими собственными».
Свидание, однако, на этом, что было бы естественно, не закончилось, продолжившись в стилистике абсурда.
Чаплин заказал еще чаю и ‹…› начал читать мне эпизоды ‹…› сценария «Огни рампы»… Еще мы поспорили о фильме «Перекрестный огонь», который, к моему удивлению, он считал бесспорно антисемитским.
Чаплин разыграл мини-спектакль, изумительно имитируя актера Сэма Ливина.
Вошла молодая жена Чаплина Уна в пляжном костюме. ‹…› Он похлопал жену по спине и спросил: «Не выпить ли тебе с нами чаю, детка?» ‹…› Я спрашивал себя, почему я не прощаюсь и не ухожу. ‹…› Отчасти потому, что мне было интересно понаблюдать за человеком, который явно больше всего занят собственной персоной… ‹…› Я слушал Чаплина, мысленно ведя разговор с самим собой. Я хочу идти домой, говорил я себе, так почему же я не иду? Этот человек мне ничем не поможет, зачем же мне сидеть и слушать, как он все время говорит о себе самом? Чаплин предложил мне пройти на корт, так как у него ‹…› назначена игра. ‹…› Я смотрел, как Чаплин играл… Чаплин явился после душа в халате и проводил меня к моей старой машине. ‹…› Я сел в свой «хадсон», а он, пожав мне руку, быстро зашагал к дому. Я посмотрел на свою ладонь – на ней лежал сложенный чек на сто долларов.
Сто долларов в 1949-м – это даже меньше, что двадцать пять в 1919-м.
Поведение Чаплина вопиюще аномально. Взять хотя бы Бинга Кросби, республиканца и большого друга Рейгана. Когда Брайт обратился к нему за пожертвованием на защиту «парней из Скоттсборо», негритянских юношей, обвиненных в групповом изнасиловании, «реакционер» без лишних слов выписал чек на тысячу долларов.
Чаплин был не только патологически скуп, но и – до поры – осторожен. Ладно бы он только отказал Истмену в публичной поддержке. Но зачем говорить газетчикам:
Я абсолютно холоден к большевизму, однако интересуюсь социализмом. Если The Liberator возмущает спокойствие, его, конечно, следует запретить.
Впрочем, уже в октябре 1921-го, вернувшись из двухмесячной поездки в Европу, он сожалел при посещении штаб-квартиры соцпартии в Нью-Йорке:
Социалистические силы в мире разобщены. ‹…› Если б они не ссорились друг с другом, они могли бы совершить великие дела.
Истмен с пониманием относился к слабостям Чарли: их дружба длилась свыше двадцати лет. Это он открыл Чаплину мир Гринвич-Виллидж, ввел в круг нью-йоркских «радикалов».
Чтобы насладиться «свободой и легкостью жизни», поговорить с писателями Уолдо Фрэнком и Хартом Крейном, поболтать с неграми – водителями грузовиков и грузчиками, попировать с актерами, репетирующими пьесу его будущего тестя Юджина О’Нила, Чаплин должен был пересечь всю Америку.
Поговорить в Голливуде о социализме было просто не с кем.
* * *
В 1917-м президент Вильсон пугал Германией, которая «наводнила наше ничего не подозревающее общество и даже правительственные кабинеты шпионами».
В 1919-м он говорил о льющемся – уже из России – «яде массовых беспорядков, бунта и хаоса».
Всемирная, лавинообразная эмансипация революционного крыла социалистического движения достигла США в сентябре 1919-го. Устав играть по правилам буржуазной демократии, левые социалисты создали сразу две компартии, тут же загнанные в подполье до середины 1920-х. Противоречие между принципом свободы слова и собраний и отрицанием этой свободы для коммунистов снималось при помощи игры словами: компартия только называет себя партией, а на самом деле это банда, ставящая целью кровавое разрушение конституционного порядка. Банда, само собой, инородная, действующая по заданию чужого правительства.
Страх перед большевизмом опережал большевизм. Америка впала в первую «красную панику» еще до залпа «Авроры». Лишь один конгрессмен из 312 – социалист Виктор Бергер – решился проголосовать против законов о шпионаже в июне 1917-го и подрывной агитации в мае 1918-го, принятых под предлогом военного времени. На основе этих законов, трактовавших «поддержку врага» беспредельно широко, осудили 165 лидеров уоббли (Хейвуду дали двадцать лет тюрьмы) и лидера социалистов Юджина Дебса (десять лет). Впрочем, Дебс даже из тюремной камеры набрал 913 664 голоса на президентских выборах в 1920-м.
Уже заседала первая КРАД – подкомиссия Юридической комиссии Сената во главе с Ли Оверменом, изначально созданная в сентябре 1918-го для расследования прогерманских настроений в ликерно-водочной промышленности, вотчине этнических немцев. Но русская революция так потрясла истеблишмент, что 4 февраля 1919-го Овермена уполномочили расследовать еще и большевистскую пропаганду. Настроенные вполне апокалиптически сенаторы сочли стачку, 6 февраля на пять дней парализовавшую Сиэтл, ответом мирового большевизма на свой демарш, доказательством всемирного красного заговора. Слушания 11 февраля – 10 марта 1919-го были посвящены в основном «жидам» и свободной любви.
Свидетельствовали янки, застигнутые в России революцией, и эмигранты, включая «бабушку русской революции» Брешко-Брешковскую, бесившуюся от того, что США не вняли ее призывам и не прислали пятьдесят тысяч солдат навести в России порядок. Пастор-методист Джордж Симонс рассказал, что среди большевистских агитаторов и вождей преобладают евреи из нью-йоркского Ист-Сайда: в Союзе коммун Северной области он насчитал их 265 из 338 членов (плюс негр «профессор Гордон»). Чтобы не обижать классово близких евреев, Симонс оговорился: речь идет об отступниках от веры отцов. Это не уберегло комиссию от обиженных протестов еврейских организаций: нечего делать из Ист-Сайда пугало. Один свидетель описал комиссарские оргии, другой зачитал декрет: «Девушки, достигшие восемнадцатилетия, объявляются госсобственностью».
