Дедушка Давы объяснил мне, что если мясо собаки он может съесть сам, то для того, чтобы отведать мозг, он обязательно приглашает всех домочадцев, поскольку мясо одной собаки похоже на мясо другой, но мозг каждой собаки имеет свой собственный, неповторимый вкус.
– Особенно, – добавил дедушка Давы, мечтательно закатывая глаза, – хорош мозг белый собака. Очень-очень вкусный мозг.
Процесс приготовления блюд из собачатины окончательно отбил у меня аппетит к ним, и в дальнейшем я вежливо, но упорно отказывался от собачьих деликатесов, предпочитая телятину или курятину.
Глава 5. Целитель «крестного отца»
Я регулярно посещал дом старого корейца до тех пор, пока он окончательно не поправился. Прощаясь, старик крепко обнял меня.
– Запомни, дорогой, – сказал он. – Мой дом – это твой дом. Заходи, когда хочешь, ты мне всегда дорогой гость. Если хочешь видеть мой личный врач, приходи через пару недель, я буду знать, захочет ли он показать тебе свой искусство.
Две недели спустя старый кореец обрадовал меня, сказав, что лекарь согласен встретиться со мной, и что встреча произойдет в его доме.
Я ждал этой встречи с нетерпением. Точно в назначенный час я постучался в двери дома дедушки Давы, и неизменно улыбчивая, но молчаливая кореянка провела меня в гостиную, где рядом со старым корейцем я увидел высокого крепкого сложения человека.
Дедушка Давы представил нас друг другу, сказав, что я могу называть его личного врача Ким. Мы вежливо пожали друг другу руки, но я не заметил на лице Кима ни малейших следов приветливости или радости от встречи.
Старик дипломатично покинул нас, и мы уселись в кресла с каменными лицами, подобно игрокам в покер. Некоторое время мы молчали, изучая друг друга. Чтобы не показаться слишком навязчивым, я не хотел начинать разговор первым.
В глазах Кима мелькнула искра неодобрения, и он заговорил ровным металлическим голосом, практически без акцента, на безукоризненном русском языке.
– Дедушка Давы мне как отец, – произнес он. – Только по этой причине я согласился показать тебе маленькую часть своего искусства.
Меня поразило, что, говоря о своем умении, он произнес слово «искусство». До этого я общался со многими знахарями, и ни один из них не упоминал этого термина, за исключением Учителя. Возникшая аналогия с Ли еще больше усилила мое желание учиться у этого человека.
– Ты будешь учиться лишь на моих условиях, – между тем продолжал лекарь. – Запомни, одно-единственное нарушение – и мы распрощаемся с тобой. Имей в виду, что я не учу и не лечу русских. Я не делаю это потому, что русские мешают моей работе, потому, что они ставят под угрозу здоровье моих близких, мое благополучие и мое искусство.
Ким замолчал, холодно и бесстрастно глядя на меня. Видимо, он ожидал, что я начну протестовать против подобной оценки людей моей национальности, но я, никак не проявляя своего отношения к его словам, продолжал внимательно слушать.
– Когда русскому говоришь, что ты его вылечишь, но больше не будешь лечить никого из его соотечественников, – снова заговорил лекарь, – он тебя не слушает и обязательно приводит кого-то еще. Ты ему говоришь, что не будешь лечить того, кого он привел, но он начинает упрашивать. Русский назойливей мухи. Когда ты его лечишь, он считает себя слишком умным и не слушает твоих рекомендаций, поэтому лечить его слишком трудно. И, главное, когда с русского берешь деньги, он очень переживает по этому поводу, и брать деньги у него неприятно. Есть еще много других причин, но я не буду о них упоминать, потому что того, что сказано, уже более чем достаточно.
Мне было не очень-то приятно слышать столь нелестную оценку своих соотечественников, но, положа руку на сердце, я должен был признать правоту Кима. За несколько лет своей знахарской практики я не раз сталкивался с подобным поведением. Кроме того, я в любом случае не собирался спорить с лекарем, поскольку мне хотелось узнать как можно больше о его искусстве.
– Я принимаю больных по ночам, – снова заговорил Ким. – Обычно прием начинается в час-два ночи и заканчивается в четыре-пять утра. Если хочешь, ты можешь прийти этой ночью и понаблюдать за процессом лечения. Но учти – ты не должен задавать никаких вопросов, и без моего разрешения не можешь даже говорить.
Я был согласен на любые условия.
Ким практиковал во времянке одного из дворов в районе, где жили корейцы. Было далеко за полночь, когда я отыскал нужный двор и получил возможность осмотреть местную «больницу».
Времянка была разделена на два отсека небольшой фанерной перегородкой. В одной ее части располагалась «приемная», где ожидали своей очереди больные и сопровождающие их родственники, а в другой половине царствовал кореец, которому помогали две женщины.
Я молча уселся в углу на старом продавленном стуле и стал наблюдать за процессом лечения. Время шло, и я почувствовал разочарование. Идущие непрерывной чередой больные уже бывали у него на приеме, и их общение с лекарем ограничивалось несколькими фразами, произнесенными на корейском языке, и баночками с мазями и настойками, которые им давал врач. Я уже почти засыпал, когда двое пожилых корейцев ввели в приемную мальчика лет двенадцати, страдающего нервным тиком. Каждые несколько секунд его лицо перекашивали страшные гримасы, напряжение мышц чудовищно искажало черты лица.
Ким велел родственникам выйти и усадил мальчика на стул, к спинке которого была дополнительно приколочена расположенная вертикально доска. Привязав к ней голову мальчика, лекарь начал широкими полосами плотной материи привязывать к стулу его туловище, руки и ноги. Когда почти полностью спеленутый мальчик уже не мог пошевелиться, Ким уселся на стул напротив него в удобную позу и с размаху ударил его по одной щеке, потом по другой. Он наносил удары долго и методично, и постепенно я начал понимать его стратегию в нанесении ударов.
Лекарь бил мальчика каждый раз, как только его лицо искажалось судорогой. Удары никогда не наносились два раза подряд в одно и то же место. Кроме того, они наносились вскользь, и это означало, что, с одной стороны, сохранялась значительная болезненность удара, а с другой стороны, подобный удар причинял организму меньше разрушений. Примерно через полчаса непрерывного избиения лекарь перестал наносить удары и около двадцати минут после каждой судороги щипал мальчика за разные части тела.
Я подумал, что после подобного лечения мальчик должен стать пятнистым от синяков, как ягуар. Все время, пока продолжались истязания, Ким говорил что-то спокойным монотонным голосом.
Часа через полтора, к моему удивлению, нервный тик стал проходить. На лице ребенка отражалась внутренняя борьба, и, когда он усилием воли глушил начинающиеся спазмы мышц, его лицо на несколько мгновений окаменевало. Но как только мальчик расслаблялся и по его лицу проскакивала судорога, он тут же снова получал увесистую оплеуху.
Я с сожалением подумал, что большинство методов этого знахаря, к сожалению, я вряд ли когда-нибудь смогу применить на практике. Теперь я понимал, почему Ким категорически отказывается лечить русских. Мало кто из моих соотечественников сумел бы с должным мужеством и пониманием перенести подобную процедуру. При таких методах лечения и врач, и пациент шли по лезвию бритвы, и нужна была немалая сноровка, которая вырабатывалась у врача лишь с долгими годами практики, чтобы не допустить ошибки. Я в данном случае предпочел бы какой-либо более медленный, но безопасный метод лечения, вроде иглоукалывания.
