Силы поля были подточены — оно чувствовало себя истощенным. Мириады корней с наслаждением пили влагу, смешанную с кровью мертвых врагов. Оставались еще четверо. Но полю было не до них. Оно успеет еще ими заняться.
Священник почувствовал эту перемену.
— Будем прорываться!
— Но, господин, ты же видел, что осока сделала вон с теми! — Кизр показал на трупы вдалеке.
— Пока эта чертова трава занимается ими, у нас есть шанс! Кроме того, ты забываешь, что у нас есть вутья.
Брейнер приободрился:
— Точно! Надо его натр-равить на эту осоку.
Священник не успел и глазом моргнуть, как шаман усыпил гуму: «Спи пр-роклятая, не то листья пообр-рываю…»
Вулли встрепенулся и диким взором посмотрел окрест.
— Осока — враг твой, — ввернул священник. И вовремя — толстяк уже шарил глазами в поисках того, на кого бы наброситься.
Уяснив задачу, Вулли с диким ревом кинулся к траве и принялся выдергивать ее голыми руками, вместе с комьями земли. На лице застыла зверская гримаса, руки кровоточили, но вутья не останавливался ни на миг.
— Повороти левее, — подсказал метс.
Вулли послушался. Он еще не совсем пробудился от грез и потому воспринимал любые слова как приказ. Путники медленно двинулись к побережью Внутреннего моря.
Осока все еще пыталась причинить им вред. То и дело какая-нибудь хилая змейка цеплялась за чью-то ногу или лапу. Но поле явно выдохлось. Достаточно было посильнее пнуть травяной жгут, чтобы он отстал.
Кое-где из земли показывались ростки, но были они какие-то мягкие, никчемные — едва достигнув пол-локтя в вышину, опадали и стелились по земле. Поле затратило слишком много сил на предыдущую битву.
Примерно через час отряд пересек Мертвую Пустошь. И на сей раз почти без приключений — если не считать разодранных штанин и сочащихся кровью лап.
Море подступало чуть не к самой осоке. Волны с глухим рокотом набегали на мелкий и серый, точно пепел, песок.
Берег устилали раковины. Их было так много, будто кто-то выложил ими берег специально, превратив в подобие мостовой. Они хрустели под ногами и рассыпались в мелкую крошку, временами болезненно покалывая брейнерам лапы. Однако путники, избегая ступать на край поросшего осокой поля, все-таки предпочли ракушки и пошли почти по самой кромке воды.
* * *
Спрут почувствовал добычу почти сразу. Компания еще только вышла на берег, а морской охотник уже знал: жертва сама идет к нему в щупальца. Он редко выбирался из своей прибрежной пещеры, большую часть жизни проводя в спячке, из которой выходил лишь на время брачных игр, да когда подводило брюхо от голода. Но сейчас, когда теплое мясо словно само просилось к нему в живот, имело смысл хорошенько пошевелиться.
Бочком, бочком Большой Коготь вывернулся из укрытия и поплыл. Двигался он быстро, отталкиваясь от воды одновременно всеми двадцатью щупальцами. Очень скоро он добрался до берега.
Небольшой заплыв освежил его, прогнав остатки сна. Правда, в крохотном сознании спрута возникло противное и чересчур привязчивое ощущение, будто кто-то забрался внутрь и пялится на подводный мир через его глаза.
Большой Коготь выбрался на берег на некотором расстоянии от добычи. Его будущие жертвы шли медленно и спокойно — похоже, ничего не подозревали. Морской охотник торопливо вырыл щупальцами в песке яму и залег в нее. Со стороны он был практически незаметен — точно камень, забросанный песком. Волны прибоя то и дело накатывали на спрута, обдавая пенными брызгами.
Он весь обратился в обоняние и слух. Спрут чувствовал, как приближается добыча. Аппетит в нем разгорался все сильнее. Скоро, очень скоро Большой Коготь вопьется клыками в нежное мясо. Сухопутные твари всегда отличались более мягким мясом по сравнению с обитателями холодных глубин.
Коготь ждал. Уж что-что, а это он умел. Часами он мог просиживать в засаде в ожидании косяка окуней или ламантины.
Он обладал воистину бесконечным терпением. И эта охота казалась ему детской забавой. Вот сейчас поравняется с ним первая жертва, и он стремительно выскочит из засады.
Легкие-жабры нервно раздувались. Малое сердце бешено колотилось, но второе — большое — отмеряло уверенный ритм. И это хороший знак. Его тело было сильно и здорово, как никогда.
Пора! Первый путник поравнялся с укрытием. Коготь набрал побольше воздуха и оттого раздулся, как рыба-шар. И распрямил щупальца. Подняв фонтан брызг, разбрасывая во все стороны мелкий морской песок, спрут подлетел локтя на три к жертве и шлепнулся прямо у нее на пути.
Однако шедший первым киллмен не растерялся. Сверкнул палаш, и два жгутовидных отростка упали на песок. Священник устремился в атаку. Ужасное оружие разило с холодной яростью. Каждый удар находил цель, а прочная, остро отточенная сталь легко рассекала бескостное тело.
Вскоре Коготь уже истекал кровью. Он начал понимать, что проигрывает, но не сдавался, пытаясь зацепить бешеного двуногого своими острыми когтями. Один хороший бросок — и человек, насаженный на толстое кривое острие, отправится к нему в пасть. И пусть беснуется там, если сможет! Но ничего не выходило. Любой выпад встречался точным ударом, и щупальца одно за другим оставались извиваться на берегу.
Внезапно послышался громкий плевок — по ракушкам потекла едкая черная масса, а Коготь попятился. Подобная тактика не раз спасала ему жизнь — но на суше проклятая краска не смогла превратиться в прикрывающую отступление густую завесу. Преследователь кинулся за ним, мелькнула стальная молния, и свет вокруг померк. Последнее, что услышал Коготь, были слова:
— Ну, вот и рыбу ловить не надо.
* * *
Кизр остался очень доволен поведением господина. Тот добыл много вкусного мяса. Очень много вкусного мяса. Брейнер поднял одно из обрубленных щупалец и с явным удовольствием облизал. На морде «мишки» выразилось неземное блаженство, шкура сделалась ярко-розовой. Зажмурив глаза, шаман впился в мясо. Он громко чавкал, урчал и приговаривал: «Хор-рошее мясо… вкусное мясо…».
Шептун исходил слюной, но не смел присоединиться к трапезе. Он вертелся вокруг и с жалобной миной смотрел на шамана. Ждал, пока тот соблаговолит пригласить его.
Но Кизр был слишком занят. Расправившись с первым отростком, он принялся за второй, потом за третий — и так до тех пор, пока не сожрал все щупальца. На Шептуна было тяжко смотреть. Наконец Кизр сыто икнул и, осоловело посмотрев на помощника, мотнул головой.
Шептун не заставил себя упрашивать. Он бросился на изрубленное тело и принялся отрывать от него куски. Туша спрута была покрыта сероватой слизью, но Шептуна это ничуть не смущало — с утробным урчанием он отправлял один кусок за другим в пасть.
Священник с улыбкой наблюдал за этим пиршеством и думал о том, как далеко все же ушло человечество от первобытных предков. «Вообще-то, не загони человек свои первобытные желания в бездонную пропасть подсознания, может, и Смерти бы не случилось. Ну, ели бы друг дружку, велика беда! Насытятся — остановятся. Природа мудра. А мы обуздали ее, мы стали чем-то отличным от того, какими были созданы. Стали размышлять о грехе, о Боге, о Вере. И эти же размышления нас и погубили в конечном счете. Убивать начали не для еды — а потому без счета…»
