«Рановато», – подумал я. Видимо, подсознательно схватился за ту удачу, чтобы не получить травму от этого фиаско. Когда человек не решается позвонить, он пишет.
Я отправил ей короткое предложение: «Замуж пойдете?». «А это далеко?», – получил молниеносный ответ. «Острая штучка. Неужели ждала?», – подумал про себя, оставив вопрос открытым. Рассчитался я с барменом, собираясь на выход.
– Знаешь, кто счастлив по-настоящему? Те, кто уже лет в сорок понимает, о чем он может сожалеть в конце жизни, – рядом со мной снова возникли большие глаза и брови.
– О чем же?
– Что жизнь дерьмо, потому что отдана нелюбимой работе. И это только полбеды, потому что она же отняла время, которое можно было потратить на путешествия, или элементарно уделить родным и близким.
– Точно, здесь ты прав, – вспомнил я про собаку и махнув на прощание рукой внезапному другу, вышел на волю. Из бара всегда выходишь, как на волю, из места заключения, где ты вел пустые разговоры, пил пиво, отбывал срок.
* * *
Дома меня встретил кот, все его поведение назло всем ученым, зоологам, скептикам доказывало, что я ему не безразлична, что он ждал меня. Недавно мне исполнилось двадцать девять, и я поняла, что это именно тот возраст, когда ты, с одной стороны, понимаешь, что ты уже по‑настоящему взрослая, а с другой – тебе еще по‑прежнему хочется валять дурака. Кот понимал меня лучше других, он крутился под ногами, он знал меня с всех сторон. Мы обменялись взглядами, моими сапфирами на его изумруды. В его глазах читалось только одно: почему я пришла не одна?
«Будучи женщиной самодостаточной, я легко могла привлечь, соблазнить, влюбить, но влюбиться… Как это было неосмотрительно с моей стороны, как опрометчиво, как безумно, как сногсшибательно…» – пыталась я причесать эту непослушную мысль, нежась в утренних лучах мужских поцелуев.
– Ты куда? Еще рано.
– Это тебе рано, а мне уже поздно.
– Бежишь, как на свидание.
– Это точно, – наконец, нашел я штаны. – Собака. Я забыл про собаку, я должен был выгулять ее еще вчера.
– Ну ты даешь?
– Это не я, это ты, – шутил я на грани, все еще продолжая злиться на себя, пытаясь найти тех, на кого можно было ее еще сорвать.
– Никогда не спала с первым встречным, – спокойно ответила мне Вера, лежа на кровати и наблюдая, как я торопливо натягивал джинсы.
– Ну и как? – застегнул ширинку, отвечая на автомате.
– Что-то в этом есть.
– В этом – это во мне? – накинул рубашку на свое спортивное тело.
– И в тебе тоже.
– На самом деле, это я был в тебе, – посмотрел на нее с улыбкой.
– Ну, и что там?
– Честно тебе сказать или соврать? – нашел под кроватью свои сандалии.
– Лучше соври, мне еще целый день работать сегодня.
– Хорошо. Там было необычно, – снова сел на кровать, которая еще не остыла от ночи, и обул одну ногу.
– Что значит необычно?
– Хочется повторить, – влез ногой во вторую.
– Спасибо! Из тебя вышел бы отличный любовник.
– К счастью, из меня могу выйти только я, и то не самостоятельно, а когда выведут. Забыл, где у тебя выход. Ты не помнишь, как я к тебе вошел?
– Через сердце, – потянулась, чтобы привстать с кровати, и простыня оголила в знак доказательства левую грудь.
– Выход там, – указала мне рукой на нишу в стене, за которой прятался выход.
– Ну пока, – поцеловал я ее на прощание в грудь. – И извини, что вошел так бесцеремонно.
– К черту извинения, продолжай, ничего такого раньше не чувствовала.
– Я тоже, – попытался я извиниться за свое поведение.
– Позвони мне, если это желание у тебя не пройдет, – снова укутала она простыней открытые части своей суши.
«Все проходит, кроме меня самого», – подумал я и вышел. Сделал по асфальту несколько шагов, оглянулся на древнее здание. Не было ни одной двери, сплошные окна. Дом уже просел и пустил корни, первый этаж стал вровень с тротуаром. Я достал из кармана сигареты, положил одну из них в рот. Прикурил и затянулся. Вроде бы выходишь в окно, а жизнь продолжается. И ничто ее не в силах остановить, кроме случайных знакомств. Женщина – яд, прекрасный яд… Выпустил я облачко дыма.
Через пару минут я выбросил окурок в урну и нырнул в утреннее метро.
Не складывается – вычитай
Пока мужчина мирно спал после боя, она решила заняться маникюром. Выстроила флакончики с лаком, как солдатиков и, недолго думая, выбрала самого прекрасного, который, исполняя свой служебный долг, должен был любой ценой сделать ее жизнь краше. Аня открыла лак и посмотрела на спящего мужчину, который даже не догадывался, что красные ногти – это вызов, они вызывали чувства на бой, черные выказывали превосходство, фиолетовые – что им все до лампочки, белые хотели начать с чистого листа, розовые жаждали прикосновений, голубые витали в облаках, желтые мечтали о солнце и море, бесцветный лак намекал на то, что пока хозяйку все устраивает и что в жизни ее и без того хватает красок.
Некоторые звонки существуют для того, чтобы не брать трубку, но звонила Аня, подруга, с которой Тома училась на филфаке в универе. Она была из тех подруг, которым можно было звонить в любое время, по любому поводу, даже без повода. Возможно, именно поэтому созванивались они крайне редко. Кроме того, что Аня была умна и бескорыстна в общении, наряду с пятью женскими чувствами: ревностью, щедростью, завистью, преданностью, добротой, она обладала шестым, самым главным – чувством юмора. Кто-то называл это филологическим чутьем, кто-то иронией, сама она объясняла так: «Мы все испорчены филфаком. Все, на что способны филологи после филфака – это оттачивать свой цинизм и сарказм. Чем бы ни занимались». Возможно, поэтому она закончила еще и юрфак.
– Алло!
– Привет, дорогая! – взяла со столика телефон Тома и сделала тише телевизор.
– Привет, милая. Что-то давно не звонила. Как ты?
– Февраль, нарезать лук и плакать, – вспомнила Тома про суп, прошла на кухню, подняла крышку. Глянула в глаза супу, тот перекипел, но продолжал нервничать, не зная, на кого выпустить пар.
– Мой февраль тоже всегда по Пастернаку, – понимала Аня Тому с полуслова, что второй половиной слова та хотела подчеркнуть унылую стужу осенней погоды. – А самой-то трудно было набрать?
– Не то слово, ты же знаешь, как трудно звонить друзьям, когда не надо.
– Ну да, – смехом отозвалась Аня.
– А ты как? – выключила плиту Тома.
