Сегодняшняя рожь легла в желудке на рожь вчерашнюю. В утешение мне говядина была мягкой и легко проходила сквозь желудок. Лужа у двери, оставленная рубахой Ньюмана, почти высохла, разве что выделялась темным пятном на сыром полу. Я смотрел на нее, и смотрел довольно долго, позабыв о куске говядины, непережеванном, застрявшем во рту между языком и зубами.
Из комнаты Анни я выволок сундук и мешок, в котором что-то звякало — ее тарелка, миска, ложка, надо полагать. Ее медный горшок, ее кувшин для умывания. Когда я тащил мешок к двери, из него выпала шкатулка, деревянная шкатулка, выточенная нашим отцом и подаренная сестре на девятый или десятый день рождения; Анни потом украсила ее ракушками.
Я открыл шкатулку: иголки, мотки, лоскутки, шило, рогатка для плетения веревок, ножницы и связка ниток для вышивания. Вернув шкатулку в мешок, я завязал его покрепче и водрузил на сундук — для погрузки готовы. Добавил кресло, по просьбе Анни. У мужа не нашлось для нее кресла? Неужто мы дожили до таких времен, когда новобрачная, въезжая в дом мужа, обязана прихватить с собой кресло и стол? А потом что? Она увезет дверь и окно? А заодно и крышу?
Я уселся во второе, теперь единственное, кресло. Вот и Прощеная суббота настала, как быстро год пролетел. И с чего этот день начался? Моя сестра далеко от меня, а Томас Ньюман утонул. Беги к реке и найди его, твердило все мое существо, кроме одной его части — сердца. Стучи во все двери, поднимай людей на поиски. Сердце поджимало колени, делая ставку на выжидание. Ждать-пождать, а потом станет слишком поздно. Сердце уверяло, что уже слишком поздно, и твердо стояло на своем. Сердце провело границу между любовью и страхом, и, непрерывно путешествуя туда-сюда через эту границу, оно знало все, что следовало знать. Оно упорствовало и тяжелело в моей груди, пока я не прекратил жевать — говядина с хлебом более в рот не лезли. Смахнул крошки со стола, вытер ложку и тарелку жесткой льняной тряпицей.
В любом случае очень скоро Джанет Грант начнет утренний обход деревни и обнаружит, что в доме Томаса Ньюмана никого нет, и, как говорится, тайное станет явным. Поэтому я послушался моего сердца: сидел и ждал.
* * *
Однако новость по деревне разнесла не Джанет Грант, но Роберт Танли. Этот увалень топал настолько быстро, насколько ему позволяло брюхо, в накидке из тонкого сукна, отороченной белым мехом; где он раздобыл эту роскошь, никто не ведал, но глаза он ею намозолил всем и каждому.
— Человек в реке у Лишней мельницы! — вопил Танли, размахивая рукой под проливным дождем. — Человек в реке у заводи на Лишней мельнице!
Предрассветные сумерки еще не развеялись, но птицы уже запели, и столь звонко, что я подумал, не от их ли песен лопаются тучи. Многие в Оукэме, если не все, вышли на улицу.
— Танли! — крикнул я, когда он пробегал мимо моего дома, двигаясь в сторону Нового креста. Он не услышал. Он орал, призывая мужчин и женщин приступить к поискам на реке. Не сказать чтобы люди с готовностью откликались на призыв, не под таким дождем, не под столь скудным освещением, да и утопший чужак не слишком их заботил. Они были бы много расторопнее, пропади в Оукэме корова.
Но снизу, от Старого креста, вернулась Джанет Грант, в недоумении и тревоге; мне она сказала, что стучала в дверь Ньюмана, как и положено при обходе, но ей не ответили. Я посоветовал Джанет переговорить с Танли и кивком указал, где его найти — ближе к концу улицы. Джанет, закутанная в шаль во спасение от дождя, поспешила к Танли и спросила, из-за чего шум-гам. И когда одна новость соединилась с другой, в Оукэме забили тревогу. “Человек в реке, может, это Ньюман?” — допытывались люди у Танли, и Танли отвечал: “Может”. Это вроде бы мужчина. В один короткий миг тело вынырнуло на поверхность и погрузилось обратно, но, кажется, мужчина был рослый и, кажется, длинноногий, — хотя, возможно, оторопевшему Танли это лишь примерещилось. По крайней мере, это навряд ли женщина или ребенок. И хотя было почти темно, Танли пристально смотрел себе под ноги, возвращаясь домой по речному берегу (после иных нырков и погружений на белом меху с вдовушкой из Ясеневых Бочек, предпочитавшей избавляться от Танли до восхода, чтобы не видеть, сколь велико его брюхо, и чтобы он не увидел, сколь велик ее возраст; в деревне он о вдовушке слова не проронил, но мне ранее выложил все о своих “бочковых” проказах).
Итак, поиски начались. Дюжая половина деревни помчалась, либо двинула рысцой, либо зашагала на реку, к Лишней мельнице, а те, кто послабее, остались дома разводить огонь, готовить завтрак и раскрашивать яйца, чтобы дарить друг другу в Яичную субботу, поскольку день должен идти своим чередом.
Я тоже отправился в путь. Священник не ведет народ за собой, а также не бегает во всю прыть (в рясе поди побегай), он лишь по-стариковски мелко, торопливо перебирает ногами, даже когда он молод, и удивляется про себя, действительно ли он в теле Христовом и почему тогда ему не дается столь простая вещь, как переставлять ноги пошустрее. Я шествовал в одиночестве; ринувшиеся на поиски намного опередили меня, скрывшись в дымке сумрачно зачинавшегося дня, Хэрри Картера с ними не было. Я порадовался тому, что Картер, наверное, сейчас согревается в доме, но насторожился: что подумают люди? Что Картер не видит надобности в поисках? Знает наперед, что в них нет смысла?
Около сорока или более прихожан одолели полмили до заводи у Лишней мельницы, где я к ним и присоединился. Никакого утопленника и в помине не было. Туман полз по полям к деревне, и река, усмиренная заводью, продвигалась натужно, словно задняя нога вола, запряженного в плуг. По берегам упавшие деревья там, где сырая зима взрыхлила почву, уйма мест, где утопленника зацепило бы, но всюду пусто. Мы проследовали до излучины у Погорелого леса. Здесь река разворачивалась назад столь резко, что изгиб от русла отделял крохотный клочок земли шириной не более четырех шагов, этакий островок, на котором мы стояли, опасаясь рухнуть в воду, и кричали: “Ньюман! Томас Ньюман!” — словно уговаривали его вынырнуть, прервав купание.
Но наши призывы остались без ответа. Возбуждение нарастало. Разговоры и разноголосица: “Танли, наверное, увидел зверя, а не человека. Нет, это был человек, Танли не поднимает шум по пустякам. Может, Ньюман в полях, или охотится, или гуляет где. В такой дождь? Нет, это непохоже на Томаса Ньюмана. А не то спит в своей постели — разве Джанет Грант проверила, дома ли он? Она только в дверь постучала. Ха, если он спит себе, а я тут полощусь под дождем, топая по всякой дряни и грязи, убью его своими руками. Том Ньюман утоп?! Верится с трудом. Он не мог утонуть. Всякое бывает. Отче? Он утонул, отче? Откуда отцу Риву знать, кто утонул, а кто нет, он спал, как и все мы”.
Я молча пожал плечами. Кое-кто побежал дальше, за излучину у Погорелого леса, туда, где река постепенно выпрямлялась, приближаясь к Западным полям. Если тело уплыло так далеко, нам никогда его не найти. В этой суматохе и гаме я улизнул. Зашагал обратно, вверх по течению, и, отшагав четверть мили, добрался до моста в одиночку и насквозь промокшим. Встал на берегу у рухнувшего пролета, где, как я знал, Ньюман вошел в воду. И зашептал, обращаясь к самому себе: “Приглядись. Река, что бьется о берега, бесполезные устои, густая грязь, вспаханная коровьими копытами, и не разобрать в потемках, где тут река, а где земля. Невзначай, по неосторожности утонуть здесь вполне возможно; нет, почти неизбежно. Чудо, что прежде подобного не случалось”.
