– Вы все знаете, что делать, – обратился к ним Одиссей, извлекая меч. – За работу.
Конец
Синон таился в дюнах и болотах – он лишь собирал дрова для костра да промывал себе раны морской водой. Наблюдал, как Селена гонит свою колесницу через ночное небо, и ждал, когда она окажется строго над головой на одной линии с охотником Орионом – таков уговор, – после чего взобрался на холм, где была могила Ахилла. Там он зажег сигнальный огонь для приближавшегося ахейского флота. «Конь уже в городе, – вот что значил этот огонь, – все готово». Троя лежала открытая – улей, откуда можно забирать хоть весь мед. И это благодаря ему, Синону. Он рассмеялся в голос. История станет звать его Синоном Завоевателем
[179].
– Больше, чем удалось тебе за всю жизнь, сын Пелея, – проговорил он и плюнул на могучий каменный кувшин с прахом Ахилла. – Может, и был ты шустрей и смазливей меня, но ты-то мертв, а я жив. Ха!
Корабль Агамемнона пристал к берегу первым, а вскоре за ним – и все остальные. Синон примкнул к воинам, устремившимся по равнине. Он видел, как от окна к окну в высоких городских башнях заскакали огни. Надеялся, что не все важные смертоубийства уже состоялись. Желал хоть одну царственную голову для себя. А может – и пленную царевну. Ну или хоть благородную женщину. Что-то получше чернавки-рабыни. Он заслужил все, на что мог наложить лапу, за то, что претерпел ради общего дела столько побоев.
Мало что можно сказать, чтобы как-то смягчить ужас случившегося той ночью или оправдать звериную жестокость, с какой ахейцы спалили город и перерезали его обитателей.
Одиссей и его люди из чрева коня уже прокрались тихо по всему городу, перерезали глотки тем немногим стражникам, что не спали на своих постах. Нескольких отрядили выломать грубые доски, какие временно пристроили вместо Скейских ворот, другие открыли остальные ворота города. А затем, не дожидаясь войск Агамемнона, все вернулись внутрь и принялись за труды.
Троянцев застали совершенно врасплох. Никакого сострадания им не выказали. Мы привыкли к историям зверств военного времени, творимых пьяными от насилия победителями. Пусть вы целиком и полностью на стороне греков и болеете за Одиссея, Менелая и прочих, но нельзя не погрузиться в глубокую скорбную жалость к Трое и ее жителям. Мы знаем, до чего жестока бывает солдатня. Годы тоски по дому, тяготы и утраты товарищей по оружию, вечная угроза тягчайших увечий ожесточают сердце и заглушают тихий голос милости. Мы знаем, как Красная Армия, например, насиловала, грабила и убивала в Берлине в 1945 году. Как жестоко британские войска пытали и уродовали повстанцев, схваченных при Восстании сипаев. Что вытворяла американская армия в Сонгми. Откуда б ни были мы родом, как ни гордились бы притязаниями своей страны на терпимость, честь и достоинство, не посмеем мы считать, что армия, воюющая под нашим флагом, не повинна в кровавых бесчинствах сродни тем, какие устроили грабители греки в ту ночь.
Судьба царственной семьи оказалась плачевна. Едва пробудившись от криков, воплей и грохота на улице, Приам понял: Троя гибнет. Он попытался надеть свои прежние доспехи – тугие на старческом животе, они теперь свободно болтались на усохших руках и ногах. С мечом в руке беспомощно доковылял он до большого дворцового зала. Гекуба пряталась с дочерями у алтаря Зевса в одной из боковых комнат.
– Приам, нет! – вскричала она. – Ты сошел с ума! Ты старик. Куда тебе воевать. Иди сюда и молись – вот все, что нам остается.
Приам повернулся к ней, и тут истлевшие кожаные ремни, стягивавшие доспех, не выдержали и нагрудная пластина рухнула на пол. Приам опустил голову и застонал, понимая, до чего жалко сейчас выглядит.
В этот миг вбежал его младший сын ПОЛИТ, вопя от страха. За ним шагал Неоптолем с копьем в руке, облаченный в великолепные доспехи отца своего Ахилла.
– Перепугался, малыш? Вот что тебя успокоит.
Медленно, едва ли не лениво метнул Неоптолем копье. Оно пробило Политу грудь. Мальчик схватился за древко, глянул вниз с растерянным изумлением.
– Кажется, ты убил меня, – молвил он и, мертвый, осел на пол.
С диким криком надвинулся Приам на Неоптолема.
– Ты животное! Твой отец никогда бы не убил безоружное дитя! Я ходил к твоему отцу за телом моего сына Гектора, и мы рыдали вместе. Ему ведома была честь. У тебя ж нет ее нисколько, да?
– Честь – для покойников, – проговорил Неоптолем.
– Тогда отправь меня к ним, – сказал Приам, поднимая копье. – Не желаю я жить в этом мире, где правят такие, как ты… – И он метнул копье со всею силой, какая нашлась в нем, но безобидно лязгнуло оно на каменных плитах, не долетев до цели.
– Вперед же, старик, – отозвался Неоптолем, шагнув к нему с мечом наготове. – Беги к моему отцу в царство мертвых и расскажи ему жуткие сказки о его злом порочном сынке.
Со скучающим безразличием пастыря, готовящего к закланью быка, он схватил Приама за волосы и швырнул на пол. Скользя в крови Полита, пятки Приама елозили на плитах. Неоптолем пронзил Приаму бок, а затем стремительным взмахом меча полоснул и по горлу. Голова старого царя пала наземь и покатилась к ногам Гекубы. Неоптолем обратился к ней и юным царевнам, прятавшимся у нее за спиной, но тут его внимание отвлек Эней – он нес на спине какого-то старика.
– Ой, да неужели! – воскликнул Неоптолем и с ликующим криком погнался за Энеем.
При Энее оказалась вся его семья: отец Анхиз, жена Креуса – дочь Приама, – сын Асканий и преданный друг Ахат. Старый Анхиз был слишком дряхл и немощен, сам идти не мог, и Эней понес его на себе. Спеша вон из главных врат дворца, они услыхали позади крик Калхаса:
– Неоптолем! Оставь Энея! Боги его пометили. Не тронь его – иначе будешь проклят навеки.
Эней оглянулся и увидел, как Неоптолем досадливо пожал плечами и повернул прочь. Троянский царевич и его маленький отряд выбрались из города и дошли до горы Иды, где на время укрылись в маленьком храме Афины, который греки построили для палладия. Эней забрал с алтаря священный предмет и хранил его при себе, пока его странствия через много лет не завершились на берегах реки Тибр в Италии
[180].
