– И кто же счастливый жених?
– Ахилл, – ответил Агамемнон.
– Да неужто? – Одиссей вскинул бровь. – И как к этому относится сам юный царевич?
– Незачем ему докучать, – отмахнулся Агамемнон. – Не будем мы их женить на самом деле. Это все просто… просто… как это называется?
– Уловка? Предлог? Притворство? Ложь?
– Не обсуждай мои приказы. Иди.
– Но тебе не кажется, – продолжал Одиссей, – что почти неизбежно…
– Что?
– Ну… тебе не кажется, что, возможно, стоит отыскать предлог получше?
– Чепуха. Мой замысел безупречен. Что может быть лучше помолвки с Ахиллом? Он же всеобщий любимец.
– Да, но… – Одиссей повел очами, ища, как бы поточнее выразиться.
– Хватит разглагольствовать. Вперед!
Пока корабль его огибал южный берег Греции на пути к Пелопоннесу, Одиссей размышлял о причудах и непоследовательностях в делах собратьев-человеков. Не сомневался он, что Агамемнон – блистательнейший на свете военачальник. Можно лишь восхищаться проворством, отвагой и решимостью, с какими он завоевывал и объединял разрозненные города-государства, царства и провинции Арголиды и превращал Микены в величайшую державу – а они ею, несомненно, стали. И вместе с тем как столь могучий военный вождь способен вести себя так глупо, когда дело доходит до вопросов личных, порывов и чувств? Совершенно неизбежно жена Агамемнона Клитемнестра настоит на том, чтобы сопровождать Ифигению в Авлиду к выданью. Какая мать не посетит даже самую обыденную помолвку – что уж говорить о союзе столь достославном, какой заявлен? Как может Агамемнон, способный в бою опережать мыслью лучших вражеских военачальников, такого не понимать? И как Клитемнестра поведет себя, обнаружив, что их с дочерью заманили в Авлиду под ложным предлогом – и с совершенно чудовищной целью? И как порывистый Ахилл воспримет то, что его имя впутали в подобный обман?
Что ж, не Одиссею с этим разбираться… Одиссею – лишь наблюдать с его привычным видом иронической отстраненности.
Его предположения сбылись, стоило ему добраться в Микены. Как только с его губ сорвались слова «женитьба» и «Ахилл», весь дворец захватила бешеная кутерьма приготовлений. Ифигения была вне себя от счастья, а Клитемнестра – от гордости. Одиссей чувствовал: что б ни сказал он сейчас, чтобы пригасить волну их неизбежного воодушевления, толку не будет. Мышцы у него на лице ломило от натужной улыбки. Да, ну не самая ли чудесная это будет свадьба из всех вообразимых? Ахилл и впрямь такой красавец, как о нем толкуют. Ну не самые ли везучие молодожены наши невеста с женихом? Триумф Микен, Фтии и всей Фессалии. До чего же умно Агамемнон это придумал – до чего же благоприятное деянье перед тем, как отправиться спасать бедную дорогушу Елену.
Некоторое время ушло у Клитемнестры на то, чтоб под ее руководством и к ее удовлетворению корабли нагрузили, по ее мнению, подобающим количеством рабынь, музыкантов и кухарок, а также серебряной утвари, изысканных тканей и вина, дабы свадебный пир соответствовал столь золотой паре. Одиссею пришлось ждать две полные недели, прежде чем флотилия Клитемнестры изготовилась последовать за его кораблем в Авлиду.
Но в тот миг, когда Клитемнестра сошла на авлидскую пристань, заметила она, что тут что-то не так. Жаркий неподвижный воздух в порту смердел отвратительно. Лица встречающих выражали ужас, враждебность или необъяснимое сочувствие.
Агамемнон искренне удивился, увидев жену.
– Незачем тебе было приезжать, дорогая, – сказал он, целуя ее в щеку.
– Незачем приезжать? Глупыш. Одиссей говорил то же самое. Чушь какая! Можно подумать, Ифигении не хотелось бы, чтоб мать отдала ее в жены. Чего это все вокруг такие измученные?
Через полчаса она все узнала, и пристыженный Агамемнон вновь передумал насчет жертвоприношения.
– Дурное это дело, – сказал он своим военачальникам. – Царица права. Убийство столь невинного человека – непотребство. Боги не могут такого желать.
Менелай открыл было рот, чтобы возразить, но не успел начать, как в собрание ворвался Ахилл.
– Ты посмел использовать мое имя, чтобы заманить несчастную девушку сюда на погибель? – заорал он, давясь яростью. – Ты посмел? Отправь ее обратно тотчас же.
– Не позволю я сомневаться в моих решениях какому-то мальчишке, – произнес Агамемнон.
Тяжко сопя, они сошлись и уже собрались занять боевые стойки, как встрял Одиссей.
– Тише, тише, – сказал он, – давайте владеть собою.
Ахилл сплюнул и молча удалился.
Одиссей возрадовался, что не он верховный командующий этими экспедиционными войсками. Он понимал, что такое руководство ничего, кроме головной и сердечной боли, не несет. В этом случае Агамемнон, ясное дело, что бы ни решил – пострадает. Естественно, все его инстинкты отца и мужа люто противятся самой мысли о погибели дочери. Однако теперь уже весь военный союз, до последнего раба, знал и о том, что он убил священного оленя, и о том, какое воздаяние требует Артемида. Все от Менелая и ниже взывали к Агамемнону: пусть покорится. Ифигения должна умереть, или весь этот замысел по спасению Елены из Трои провалится. Что такое одна жизнь по сравнению с честью стольких греческих царей и царевичей? Что такое одна жизнь по сравнению с нараставшей волной смертей от мора, накрывшей флот в порту? Что такое одна жизнь по сравнению с троянскими сокровищами, ожидавшими их победоносную армию?
Той ночью даже Ахилл преодолел в себе ярость, что его сделали невольным орудием обмана, и добавил свой голос в хор, требовавший ее смерти. Девушки ему глубоко жаль, но мирмидоняне не расположены околачиваться в Авлиде ни днем больше необходимого. В тот вечер пришли к нему двое его военачальников – ЭВДОР и ФЕНИКС, – чтобы донести о настроениях в рядах мирмидонян
[101].
– Они любят тебя, царевич Ахилл, – сказал Феникс, – но о том, что Агамемнон пренебрегает пожеланьями богини, слушать не захотят.
– Так и есть, – сказал Эвдор. – Артемида неумолима. Моя мать Полимела служила ей когда-то
[102]. Артемида не прощает. Охотницу нужно задобрить. Лазеек не будет. Если Ифигению не пожертвуют, вся наша затея впустую.
В конце концов этот мертвый узел разрубила сама же Ифигения.
