Агелай забрал ребенка из рук Гекубы, уложил его в кожаную котомку, что носил за спиной, и отправился к себе в каменную хижину на склоне горы Иды.
Глядя на милое личико ребенка, Агелай понял, что убить такую совершенную красоту он в силах не более, чем Приам или Гекуба. А потому забрался выше границы леса и оставил нагое пищавшее дитя в каменистой расщелине на холодном горном склоне.
– Скоро явятся дикие звери и совершат то, что не под силу мне, – проговорил он сам себе, бредя угрюмо домой. – И никто не сможет сказать, что Агелай убил царское чадо.
Не успел он исчезнуть из виду, как откуда ни возьмись появилась медведица; привлеченная незнакомыми звуками и запахами, она принюхивалась и облизывалась.
Уж так распорядилась удача… Удача ли? Нет, Судьба, Провидение, Предназначение… а может, Рок, но не Удача, точно не Удача, – как Провидение распорядилось, стало быть, тем же утром стая волков отняла у медведицы медвежонка. Склонилась она, лизнула попискивавшего младенца громадным языком, подобрала и прижала к груди.
Через несколько дней Агелай вскарабкался на то место – осмотреть останки и добыть какое-нибудь подтверждение для царя и царицы, что сын их мертв.
Не поверил Агелай глазам своим, увидев младенца – бодро пускавшего слюни, здорового и довольного.
– Жив! Румян да пухл, как призовой поросенок! – Забрал он ребенка и сунул к себе в котомку. – Раз боги желают тебе жизни, кто я такой, чтоб перечить богам?
Закинул он котомку за спину и собрался уйти, но тут из-за валуна воздвиглась здоровенная медведица и преградила пастуху дорогу. Агелай застыл в ужасе, а медведица уже не рычала – она ревела; однако младенец высунул голову, улыбчиво залепетал, и медведица тут же опустилась на все четыре лапы, исторгла долгий, громкий и скорбный вой, после чего убрела прочь.
Вернувшись к себе в лачугу, Агелай положил ребенка на стол и заглянул ему в глаза.
– Проголодался, малыш?
Налил козьего молока из кувшина в плотный шерстяной мешочек и поднес его к губам младенца. Смотрел, как ребенок сосет и насыщается, пока не наелся тот до отвала.
Никаких сомнений уже не осталось: Агелай вырастит его как собственного, но сперва нужно выполнить обещание, данное Приаму и Гекубе. Они требовали доказательств, что ребенок их сгинул.
Так вышло, что лучшая овчарка Агелая в то самое утро принесла пятерых щенков; один держался еле-еле, сил бороться за место у соска ему не хватало, как пить дать издохнет к концу дня. Агелай забрал этого заморыша, быстренько утопил его в корыте и отрезал язык.
Перед тем как отправиться в Трою, взглянул Агелай напоследок на своего подопечного.
– Побудь тут, мой мальчонка из котомки, – прошептал он. – Я ненадолго.
Приам с Гекубой глянули на отсеченный язык, и глаза их налились слезами.
– Забери и похорони с прочими останками, – молвила Гекуба. – Все положенные жертвы принес?
– Все сделал как дόлжно по законам.
– Будет сказано, что царский сын умер, едва родившись, – сказал Приам. – Погребальные игры в его честь пусть происходят в этот день отныне и вовек.
Хитроглазый пастух
Остальным пастухам Агелай сказал, что ребенка, которого он растит, оставили на ступенях маленького храма Гермесу, что стоял у подножия горы. Поверили ему без труда – такое случалось довольно часто. Тщетно пытаясь измыслить имя приемышу, Агелай продолжал звать его «котомочкой». По-гречески это будет пера, и имя мальчика, пока он рос, невесть как превратилось в ПАРИСА.
На склонах горы Иды Парис вырос в красивого и необычайного умного мальчика, юношу, молодого мужчину. Ни один пастух не стоял крепче за свое стадо или, конечно же, за отца своего и других скотоводов. Когда была очередь Парису следить за стадами, ни телята, ни ягнята, ни козлята не доставались волкам и медведям, никакие скотокрады или разбойники не посягали на его пастбища. Среди жителей тех мест заслужил он себе и другое имя – АЛЕКСАНДР, или «защитник людей».
Вскоре Парис познакомился с ореадой – горной нимфой – ЭНОНОЙ, дочерью речного бога Кебрена
[42], и влюбился в нее. Они поженились, и казалось, что суждена этой паре райская идиллия.
Житейские пристрастия Париса были просты и немногочисленны – красавица Энона да благополучие скотины, за которой он следил при отце (как он считал) Агелае. Особенно он гордился быком из своего стада – громадным белым зверем с безупречно симметричными рогами и чудеснейшей густой и кучерявой челкой.
– Ты, – говорил он быку, с нежностью похлопывая животное по боку, – лучший бык на всем белом свете. Если увижу прекрасней, клянусь, поклонюсь ему и увенчаю золотом. Даже у богов нет быка столь же красивого, как ты.
Так вышло, что бог Арес, обожавший Трою и ее жителей, услышал эту похвальбу и донес о ней Гермесу.
– Глупый смертный считает, будто этот бык красивей наших.
– О! – воскликнул Гермес. – Чую я тут каверзу.
– Каверзу? – переспросил Арес.
– Забаву, шалость, шутку. Всего-то и надо: ты превратишься в быка, а остальное предоставь мне.
Гермес в общих чертах обрисовал суть розыгрыша, и на лице бога войны расплылась улыбка.
– Вот мы проучим негодника, – проговорил он, изготовившись к превращению. Неугодны были Аресу пастухи и землепашцы. Прохлаждаются на полях, а могли бы сражаться и убивать.
В тот самый миг в травянистых предгорьях Иды Парис и впрямь прохлаждался на поле. Точнее сказать, крепко спал. Разбудила его тень, павшая ему на лицо. Он глянул вверх и увидел, что стоит над ним некий юный пастух, а в глазах у него хитринка.
– Чем могу служить?
– Ты же Парис, верно?
– Верно. А ты кто будешь?
– Ой, да я скромный гуртовщик. Слыхал я о твоем первоклассном быке, какого ты считаешь непревзойденным.
– Я знаю, что он непревзойденный, – поправил его Парис.
– Слыхал я даже, что ты увенчаешь золотом любую животину, что окажется краше?
– Говорил я такое, да, – растерянно признался Парис, – но не думал, что меня слышат.
– А, ну если ты не всерьез… – И гуртовщик собрался уйти.
– Всерьез, – сказал Парис.
– Тогда жди здесь, я приведу своего, – молвил гуртовщик, – сдается мне, ты пожалеешь о своей похвальбе.
Гермес – ибо то был, разумеется, он – ушел и привел Парису своего быка, с громадным удовольствием хлопая его по крупу и подхлестывая по спине хлыстом, – с воинственным и вспыльчивым богом войны на такое обычно не отваживался ни один олимпиец.
В тот же миг, как увидел Парис Ареса-Быка, признал он, что этот зверь крепче, белее, красивее и во всех отношениях привлекательнее, чем даже его первоклассное животное.
