И вспомнила все.
Один
Иногда я не различаю, где жизнь, а где сон или сон во сне. Может быть, я проснусь, когда в горло вонзятся воображаемые клыки, или просто уплыву по эфирной реке, словно Прищур, Моргун и Дрема.
[13]
Милый юный доктор приходил сегодня снова. Он хмурился, рассматривая мои вены. У него тоже есть средство, навевающее грезы. Я попросил его отменить сны, но он лишь улыбнулся. На миг померещилось, что передо мной Розмари.
Ах, Розмари. Она всегда рядом. И все же я записываю эту историю; не льщу себе надеждой, что Розмари не догадывается, но я вроде бы нашел способ на время отдаляться от нее. Понимаете? Думаю, понимаете. Это должно меня спасти. Потому что она скоро явится, я уверен. Явится, чтобы забрать меня с собой, как Элейн и остальных. Но я не пойду к ней. Нет. Лучше тьма. Лучше вечная тьма.
Еще один стакан виски — лекарство от снов.
Что я написал прошлой ночью? Я хотел рассказать вам о Роберте и о том, как он был обманут. Но вместо этого писал о своих снах, как будто их недостаточно, как будто необходимо умножить это безумие, преследующее меня всю жизнь. Знаете, я по-прежнему хожу на гранчестерское кладбище. Меня отпускают — думают, мне от этого легче. Я не ищу встреч с Розмари (вижу ее каждую ночь), но хочу убедиться, что она еще там. Если она вернется, я узнаю об этом. Конечно узнаю. Сейчас она не в силах творить зло. Наконец-то Розмари покоится с миром. Но иногда я вижу ее, чувствую, как она ворочается в темной глубине земли. Может быть, пожирает свой саван, как ведьмы былых времен. Но я верую в Бога; вера — ответ на все вопросы. Я говорю себе: когда Розмари придет ко мне, я отвернусь от нее и буду молиться.
Все, что мне нужно, это вера.
Может быть, именно вера спасла меня тогда. Я потерял голову от любви к Розмари, меня зачаровывало каждое ее движение. Не вините меня — я был глупцом, но она была так прекрасна! Она ослепляла, как солнце, как молния. Я помню нашу первую совместную трапезу: свет играл на ее огненных волосах, блики переливались вокруг лица подобно нимбу. Сначала я стеснялся и безмолвно взирал на нее поверх нетронутой тарелки, а она ела изящно, слегка по-кошачьи, откусывая мелкие кусочки. Ее зубы оставляли ровные полукружия на ломтике хлеба, а тихое позвякивание ложки о лучший фарфор миссис Браун становилось все отчетливее в тишине; так картинка увеличивается под лупой. Кажется, я в тот вечер не произнес ни слова. Просто смотрел, глупо улыбаясь и не осознавая, что она тоже смотрит на меня из-под скромно опущенных ресниц и все видит сквозь завесу притворства. Ничто не могло от нее ускользнуть. И никто — ни Роберт, ни я.
Она обратилась ко мне первой — через блюдо, на котором горкой лежали фрукты. Яблоки, персики, апельсины… Не во всех районах Кембриджа продукты продавали по карточкам, и миссис Браун гордилась тем, что кормит свою «молодежь» лучше, чем в самых дорогих ресторанах. Я потянулся к блюду, чтобы предложить его Розмари — как раз в тот миг, когда она сама протянула за ним руку. Мои пальцы неуклюже скользнули по ее изящной кисти. Я отдернул руку, краснея и извиняясь. Ее кожа была прохладной, как у ребенка.
— О, простите, мисс… — пробормотал я.
Розмари застенчиво улыбнулась и спросила:
— Вы ведь даже не знаете моего имени?
Я смутился еще больше и пролепетал что-то абсолютно неразборчивое.
— Меня зовут Розмари, — сказала она. — «Розмарин — это для воспоминания», помните?
— Прекрасное имя, — глупо промямлил я.
— А как вас зовут? — продолжала она. — Я не поблагодарила вас за то, что вы сделали, но все-таки откройте мне свое имя. — Ослепительная улыбка озарила комнату. — Быть может, вы Ланселот? — произнесла Розмари шутливо. — Или Галахад?
Я не особо умел флиртовать; точнее, совершенно не умел. И в ответ на ее шутку лишь покачал головой.
— Нет, я Холмс. Дэниел Холмс. — Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы побороть смущение. — Очень рад. То есть…
— Розмари. Пожалуйста, зовите меня Розмари.
— Роз… Розмари… — Я выдавил нервный смешок.
— И мне уже лучше, — продолжала она. — Благодаря вам, Дэниел. Вы, должно быть, очень храбрый — сразу бросились на помощь, прыгнули в реку. Ведь вы совсем не знаете меня. Я могу оказаться кем угодно.
— Мне все равно, — отозвался я, осмелев. — Вы прекрасны, как стихотворение.
Скрестив небрежно руки на груди,
Так хороша, что слов не подберешь,
Босая смело к трону подойди:
Сражен Кофетуа — великий вождь…
[14]
— Вы поэт! — воскликнула Розмари, захлопав в ладоши.
— Нет-нет! — Я покраснел. — Это стихи Теннисона.
Она снова улыбнулась, на этот раз печально — так мне показалось. Потом отвернулась, подставляя лицо солнцу, и яркий луч высветил ее глаза, так что радужки засияли.
— Сейчас я едва верю в это, — негромко произнесла Розмари. — В то, что хотела умереть. Но вы же понимаете, это всего лишь отсрочка. В один ужасный день рядом не окажется Дэниела Холмса, готового спасти меня. Будет лишь река, ожидающая своего часа. Скоро я уйду, и вы меня забудете.
— Забуду? — У меня перехватило дыхание.
— Ничто не длится вечно, — промолвила Розмари. — У меня были друзья, Дэниел. Я считала их хорошими друзьями. Но теперь я одна, в моем сердце лед, и он не растает вовек. Вы сравнили меня с той нищенкой — быть может, я и есть нищенка, вечно отверженная, вечно одинокая…
— Но…
— Моя красота, — перебила меня Розмари. — Об этом вы собирались сказать? Я красива? О, как я об этом жалею!
Она закрыла глаза, ее губы трагически искривились, руки, лежащие на коленях, сжались в кулаки. Никогда не забуду чувство, которое она вызвала у меня, — душераздирающее соединение жалости и любви. На моих глазах закипали слезы. У меня есть оправдание — Розмари была превосходной актрисой.
— Мои родители были бедны, — начала она. — Не могу винить их за это, как и за желание выгодно использовать мою красоту. Они считали, что я легко смогу найти мужа, который позаботится обо мне и о них. В Кембридже много славных молодых людей, говорили они.
— Не нужно ничего рассказывать, — прервал я. — Это совершенно не важно, Розмари.
— Но я хочу объяснить вам, — настаивала она. — Хочу, чтобы вы все знали, даже если станете меня презирать. Хочу, чтобы вы попытались меня понять. Я нашла работу в забегаловке. — Ее передернуло. — Там было жарко и шумно. Иногда я задерживалась допоздна и боялась идти домой ночью. Я снимала маленькую квартиру в центре города — возвращаться каждый день к родителям в Питерборо было слишком далеко. Хозяйка относилась ко мне недоверчиво — быть может, завидовала из-за внешности. Иногда какие-то мужчины шли за мной до самого дома. Но я никого из них не впускала!
