– Да, я помню. Так он тогда мог и не понимать, что тебя насилует?..
– Он и не понимал. Он у себя в колхозе на сеновале привык, что если Дунька не верещит, не царапается, значит, она согласна.
– А по-вашему, по-американски требуется нотариально заверенное согласие на каждую фрикцию?
– Не надо окарикатуривать, это не повод для смеха.
– Какой может быть смех, когда речь о святом. А после этого между вами что-то было?
– Ну, конечно. Он для нас квартирку снял на Зверинской. Мы там встречались до самого моего увольнения.
– И всякий раз это было насилие?
– Вы, мужики, смотрите ужасно примитивно. Вы думаете, существует только физическое насилие. А можно насиловать авторитетом, возрастом, чувством жалости, вины…
– Красотой, щедростью, остроумием, славой…
– Не надо окарикатуривать.
– Я бы рад окарикатурить, да некуда. Меня, оказывается, тоже всю жизнь насиловали.
– Смейся, смейся… Когда я подала ему заявление, он тоже не мог понять, чем я недовольна. Сплетничают, значит, завидуют, про него еще больше сплетничают. Он же и ребенка мне предлагал оставить… Для него это была бы только лишняя слава, а для меня лишнее унижение. Но он до конца не мог поверить, что я ухожу всерьез. Как, от него, от гения, от лауреата!.. От хозяина! О ком все бабы мечтают!.. Когда безработица надвинулась!
Ее чуточку раскосенькие мохнатые глазки под рыжей челкой мстительно прищурились, а в голосе зазвучало торжество.
– Он мне напоследок сказал: а я думал, ты меня любишь. С ухмылкой, но все-таки сказал. Даже не думала, что он слова такие знает. А я ему ответила, что, может, и любила, пока вы меня не начали лапать. А он говорит, я не лапал, я просто хотел узнать, какая ты есть. А то мне казалось, что ты как будто и не женщина. Если не врал, он всех по голосу представлял – кто-то как будто исподлобья на него смотрит, кто-то с оглядкой… И у всех в голосе есть какая-то хитринка, все от него чего-то хотят. И только у меня одной никакой хитринки не было. Так он сказал. И, наверно, был прав, вторую такую дуру трудно найти. Незадолго до смерти он мне вдруг снова позвонил, начал рассказывать, что его приглашают с лекциями в ваш любимый Массачусетский технологический институт, а он не хочет ехать. Когда его еще при мне в Италию приглашали, за лекции обещали миллион лир, так он куражился. Говорил, что сошьет кожаный мешок и будет по улицам лиры разбрасывать. Но тогда его Первый отдел не отпустил, а теперь он сам не хочет. Все равно же, говорит, Америки ихней не увижу, а деньги с собой не заберешь. Потом начал рассказывать, что пацаном мечтал увидеть Черное море, а теперь перебывал на всех морях, и толку что? И вдруг без всякого перехода объявил, что, кажется, за всю жизнь любил только меня. Представляешь? «Кажется»… Но теперь-то я понимаю, что все это манипуляции, чтобы вызвать у меня чувство вины.
– Какие они у тебя умные, твои инструкторши!
– Да, не такие дуры, как я. Ведь когда я узнала, что он умер, мне и жалко его сделалось ужасно, и виноватой я себя почувствовала страшно… Всю ночь прорыдала, как дура. Но мне умные женщины объяснили, что манипуляторы этого и добиваются, поддаваться нельзя.
– А я вот поддался. Кажется, сейчас заплачу…
– Это и есть дискриминация. Мужику стоит выказать на копейку человеческих чувств, и все уже готовы плакать. А от женщины воспринимается как что-то само собой разумеющееся. Вот я тебе все готова отдать, а ты про меня вспоминаешь, только когда что-нибудь понадобится.
И тут он наконец сорвался. Не из-за себя, из-за Обломова.
Сорвался не в пламень, в лед, в пламень он и забыл, когда в последний раз срывался.
– Вот ты говоришь, что все готова мне отдать. А что у тебя есть?
Он дал ей подумать и продолжил почти с наслаждением:
– Ты даешь мне то, чего тебе все равно некуда девать – избыток любви. А взамен требуешь то, чего у меня нет. У меня давно уже нет любви ни к кому, я сыт любвями по горло. Мне требуется только тепло и дружба, и я готов был тебе их тоже дарить. Дружба дает, что может, и берет, что дают, а любовь норовит все сожрать.
Он говорил, не отводя от нее безжалостного взгляда, но лица ее не видел. И даже когда прощался, так ее и не разглядел.
В последний, правда, миг ему показалось, что до нее что-то дошло. Но она тут же спросила затравленно:
– Что, к своей черно-белой пойдешь?
– Куда ж еще, больше мне пойти не к кому.
Безнадежно, до нее не достучаться.
Было все очень просто, было все очень мило, пока в который раз не пришла любовь, чтобы все испоганить. Но, слава те, Господи, наконец-то развязался.
Следы земли на брюках были почти незаметны. Он уже выбрался из подводного царства осьминогов, крабов и акул и осторожно, шаг за шагом двигался к метро вдоль длиннейшей стеклянной витрины, нарезанной нескончаемой чередой вывесок.
РИВ ГОШ, KFC, БУРГЕР, КЕБАБ, РЕМОНТ ПЛАНШЕТОВ, GOLFSTREAM, 585 GOLD, ВТВ, LADY SHARM, МТС, МАГНИТ, ТЕРВОЛИНА, ЕВРОБУВЬ…
И в довершение огненные письмена: SEX SHOP 24 ЧАСА…
Целых 24 – куда столько? Он чужой на этом празднике жизни.
Да и в своем доме он чужой, но он уже научился обходить его ранящие выступы. Нельзя заходить в комнату сына, даже на дверь лучше не смотреть. На дверь жены смотреть можно, но заглядывать туда ни в коем случае нельзя – только лишний раз убедишься, что тебе в ее мире нет места, ибо ты не только не пал за Родину, но даже и не выказал к тому ни малейшей охоты. А стены ее сплошь оклеены фотографиями безымянных героев, которым она возвращает имя и фамилию.
И ведь как она его любила когда-то, приближение его неотступной спутницы – тоски замечала раньше, чем он сам: «Что-то вид у тебя треугольный, ну-ка, щечки взобьем!» И начинала парикмахерскими пошлепываниями снизу вверх взбивать его щеки, пока он не начинал улыбаться.
А теперь фотографии мертвых для нее важнее живых.
У него же в комнате всего одна фотография, та самая черно-белая и плоская его любовь. На случай, если Светка – хотя какая она теперь Светка! – вздумает поинтересоваться, он решил выдать ее за Эмму Нетер, ухитрившуюся вывести законы сохранения из однородности-изотропности пространства. Но жена во время редких визитов никакого интереса к его единственной сказке не выказывала. А ему хотя бы есть с кем перекинуться словцом. Он иногда сочинял целые письма своему тайному другу. И самое сладостное в них было то, что можно было не притворяться хуже, чем он есть.
Грудой дел, суматохой явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в комнате, я и Лена – фотографией на белой стене. Маяковский не мог отойти ко сну, не побеседовав с Лениным, а я беседую с тобой.
