Прислуга в отеле была вышколенная и услужала ин инглиш лучше моего. Золотая молодежь вся была с европейскими дипломами – при этом кое-кто пел под домбру так, что мороз подирал. В моем детстве-отрочестве казахская музыка годилась только на передразнивание – один палка, два струна, а тут я наконец понял, что это целый нетронутый пласт неотшлифованного человеческого гения. И чинопочитания, которым грешили мои соплеменники, я тоже не заметил. Министр, который вручал мне грамоту, был интеллигентный, ироничный, сказал, что ему очень приятно награждать ученого, а не чиновника. Кстати, у него же на приеме присутствовал министр счастья и толерантности Объединенных Арабских Эмиратов. И еще какой-то чин из Турции. Хвалил казахов за то, что они твердо шагают в сторону тюркского мира. Сам по манерам корректнейший европеец.
А гуманитарная деканша, у которой мы пировали в вечернем саду, была, наоборот, несколько хабалистая. Ну так и что? Главное, что не второсортная. Пробуждение национального достоинства вовсе не переход в ангельский чин, а всего только переход от угасания к жизни.
Зато в кафешках чистота, вежливость, по-русски говорят прекрасно, по-казахски, вероятно, тоже, но этого я оценить не мог. Зато у той же деканши в первый раз попробовал конины, по поводу которой некоторые эстеты моего детства любили изображать рвотный рефлекс. Оказалось, очень вкусно. И студенты со студентками были просто прелестны – казахи оказались красивым народом, когда освободились от чужих стандартов. Лица умные, живые, смелые… хотя вопросы задавать мне побаивались. Меня так торжественно представляли доктором технических наук, как будто это Бог знает что. Но там неофициально очень ценятся российские дипломы, достоинство в спесь вроде бы не перешло.
Хотя где-то оно наверняка живет, властолюбцы везде ждут своего часа.
А на последнее выступление в университете – нам такие фасады, арки, такие залы и не приснятся!.. Все-таки нельзя не восхититься питерской архитектурной мафией: за целые десятилетия сумели не пропустить НИЧЕГО талантливого! Мы-то воображали, что наш главный враг власть, а оказалось-то серость…
Так вот, на последнее выступление мне дали в пару писателя-земляка – так мы и сидели в креслах на сцене вполоборота друг к другу. Он когда-то написал исторический роман, был обвинен в национализме, в идеализации феодального прошлого, отовсюду изгнан, и так далее. Но теперь роман увенчан всяческими лаврами, автор признан основоположником новой казахской литературы, недавно вышло подарочное издание – ну, еще раз и так далее. И все на него смотрели с гораздо большим пиететом, чем на меня. В том числе и я.
После выступления мы на очередном банкете сели рядом, и оказалось, что свои школы жизни мы начинали в двух шагах друг от друга, только он лет на десять раньше. Но, поскольку мы сейчас рассказываем сказки, не буду заморачиваться с точными именами-датами, буду придерживаться принципа «сказка ложь, да в ней намек».
Так вот, я учился, скажем, в школе имени Кирова, а он в школе имени Джамбула. Джабаева. Которого мы тоже проходили: чтобы ты, малыш, уснул, на домбре звенит Джамбул. И еще: с детской голубой поры получаешь ты дары. Их страна несет с любовью в час, когда дрожит звезда… И так далее. Но старшие пацаны воспевали Джамбула на мотив американской песенки «О, Сан-Луи, передовой колхоз, он первый вывез на поля навоз». Получилось примерно так: «Джамбул Джабаев спустился с гор, вместо кумыса он пил кагор. Джамбул Джабаев стилягой стал, свою домбру он на джаз сменял. Домбра играет, и джаз пищит, Джамбул Джабаев слегка пердит». Оцените эту деликатность: слегка.
Ну, и в школу имени Кирова отцы приходили в шляпах, а в школу имени Джамбула в треухах, чуть ли не верхом, с камчой. А матери в монистах, в цветастых платьях, обшитых продырявленными монетами. Иногда даже царскими пятаками.
Но моего нового знакомца в казахскую школу отдал пиджачный отец. Этим он заранее обрекал его на сугубо казахскую карьеру. Был такой тип номенклатурного начальника-казаха, бая, его выдвигали за то, что он нацкадр. В каких инкубаторах их высиживали, понятия не имею, но отец таких презирал. Однако мой основоположник пошел не по партийной, а по филологической линии, поступил на казахское отделение филфака. В принципе, это было тоже довольно уютное гетто: конкуренции нет, изучай литературу на казахском языке… Ею мало кто интересуется, вот и хорошо. Но мой земляк начал писать прозу на казахском. В принципе и это дело денежное, если не гнаться за читателями. В книжных магазинах книги на казахском выцветали годами. Образованные казахи читали по-русски, а необразованные вообще не читали, но советская власть блюла видимость: у нас все культуры равны. Я как-то видел уцененное собр соч Шекспира на казахском за двадцать копеек.
Основоположник и сам читал в основном по-русски – про всяких кочевников. Про монголов, про кипчаков, про половцев, печенегов… И удивлялся, до чего те были грозные, а его соплеменники в сравнении с ними прямо-таки пришибленные. Как будто какая-то другая порода. А ведь исторически казах означало что-то типа удалец, вольный человек… И наконец до него дошло, что казахи – те же самые кипчаки и половцы, только ПОБЕЖДЕННЫЕ. Их сначала победили, а потом согнули. Хотя и далеко не сразу, разные ханы не раз восставали, раскручивали пресерьезнейшие войны. Причем, разумеется, и своих не щадили, за примиренческие настроения выжигали целые аулы, могли годами устраивать партизанские набеги. Их иногда и в школе проходили – как восстания против царизма. Хотя на самом деле это были восстания против российской колонизации, а она подавалась как что-то безоговорочно прогрессивное, сплошная дружба народов.
Мой новый кореш и решил воспеть эти восстания как своего рода Отечественные войны, как борьбу за национальное достоинство и так далее. И навалял толстенный эпосище. Представил в издательство – отказали: романтизация ханства, урон дружбе народов – все как положено. Пока еще келейно, промеж своих. Но он не угомонился, перевел свой манускрипт на русский и двинул в Москву. Там он нашел каких-то союзников по борьбе с имперским духом, что-то убрал, что-то дописал – в итоге роман вышел.
Вот тогда-то за него на родине взялись всерьез, раз он по-хорошему не понимает. Устроили публичное судилище, а прокурором выступил казахский классик. Патриарх этот и сам был бабай непростой. Он и так-то родился в нищей юрте, а когда ему было лет где-то пять или шесть, во время очередного мора он еще и потерял сразу и отца, и мать. И так он намаялся по чужим юртам, что и в самых мафусаиловых годах не мог слышать о степной солидарности. А потом еще и намыкался в батраках, так что для учения о классовой ненависти вполне созрел. Но в город, где он всего этого набрался, он попал не из-за этого. Он, поскольку ничего другого не видел, считал существующие порядки нормальными. Перепахал его другой случай.
В их ауле умер единственный сын у одного бедного старика, а вдова осталась с ним жить в той же юрте. Как-то она его обихаживала, может, и привязалась, но пошли слухи, что они того, сожительствуют. Устроили суд и приговорили обоих ни больше ни меньше, как к смертной казни. Распоряжался всей процедурой бывший бий – судья. Биев царская власть уже отменила, но авторитет остался. Вместе с самым большим стадом. Этот же авторитет распоряжался и казнью. На концах короткой веревки завязали две петли, веревку перекинули через лежащего верблюда, любовников, или кто они там были, усадили рядом с верблюдом с разных сторон и надели петли им на шею. А потом огрели верблюда камчой, чтобы он встал. А они повисли.
