И я сейчас как раз ищу, что бы могло послужить «Интегралу» такой Америкой? Чтоб мы ее искали и росли? И думаю: а почему бы не добыча метангидрата из вечной мерзлоты? Для начала это дало бы смысл нашему присутствию на Крайнем Севере.
Только когда Иван Крестьянский Сын замолчал, все снова услышали беснования водяных за стеклами. Как, однако, вырос Иван Крестьянский Сын, он таки действительно живет в Истории, не одни только хищники и мономаны. Правильно Обломов распознал в нем свою будущую правую руку. Во всех обломовских авантюрах – или это действительно были поиски новой Америки? – Мохов каждый раз достигал серьезных высот, хоть в водородном топливе, хоть в свиных аминокислотах. Из-за этого он и не продолбил какой-то собственной дороги – каждые три-пять лет начинал что-то новое. А чуть наступала пора пожинать плоды, Обломов перебрасывал его на новую грандиозность. «В сущности, он действительно отдал Обломову жизнь. Как и я. Но он и сейчас Обломова от меня защищает, не озорство-де им двигало, а жажда величия. Но осталось ли в мире хоть что-то, чем можно было бы поразить мир? Метангидрат такая же прагматика, как нефть. Пожалуй, осталась лишь одна великая мечта – бессмертие. Но промолчу, пускай покамест он живет и верит в мира совершенство».
Уважительно на Мохова смотрели все, но любопытство он правильно распознал лишь под рыжей Галкиной челкой.
– Галочка, я тоже читаю в твоих прекрасных глазах невысказанный вопрос, – этот мастеровой в прокуренных сединах и галантность освоил, и свое неотступное «тсамое» где-то оставил, только вот гудеть не отучился. – Ты хочешь спросить меня насчет личной жизни? Так вот, моя жена работает в зоопарке, считает, что животные намного лучше людей, они убивают, только чтобы съесть. Она наполовину армянка, но в школе ее принимали за еврейку. Она, бывало, поскользнется, а какой-нибудь пацан тут же скажет: вон Сарочка упала. Детей у меня двое – сын и дочь, очень красивые, в маму. Орлиные носы от нее, синие глаза от меня, генетический парадокс. Мы их тоже пытались включить в оплакивание, я – моей деревни, Анаит – армянского геноцида. Но они не дались, их другие гравитационные поля увлекли. Они полноправные члены информационного общества – торгуют враньем. Он сомнительными бумагами, она сомнительными репутациями. Это называется пиар. Но зарабатывают, катаются по заграницам, счастливы в семейной жизни… И внуки-внучки современные – не вылезают из планшетов, если велишь почитать, спрашивают: за что? Для фронтира не годятся, а дожить на обочине истории с ними можно вполне приятно. Но я уже выхожу из жанра сказки, а это скучно. И не трогательно. А Сева же хотел нас убедить, что внутри своей неправды каждый по-своему прав. И трогателен.
– Так это правда, – вздохнул Олег. – Обидно, но правда. Если бы мы заглянули во внутренний мир любого подонка, узнали, каким он уродился, какие уроки ему давала жизнь, то увидели бы, что никак иначе он поступать не может. Так что давайте лучше слушать Баха. Бахыт, ты готов?
– Всегда готов. Загляните во внутренний мир подонка.
Я принадлежал к аристократическому казахскому семейству, хоть и услышал впервые это слово через много лет. И в моем тогдашнем представлении быть казахским аристократом означало говорить исключительно по-русски и не знать ни одного казахского слова. Ну, разве что с вывесок, которые и русские понимали: ет-сут – мясо-молоко, нан – хлеб… А всякие сакральные выражения типа «коммунистык партиясын» носили транснациональный характер.
Мой отец, как я понял очень не скоро, был директором ремонтной мастерской, пышно именовавшейся фабрикой, и жили мы в «сталинском» доме с видом на крашеный портик обкома. Сам обком был сизый, как голубиная грудка, а колонны белые. Слова «сталинский дом», кстати, произносились тогда примерно с тем же выражением, с каким сейчас произносят «императорский театр». Мы, юная казахская аристократия, низовых, так сказать, казахов, «чабанов», называли мамбетами – примерно то же, что у русских «ванька» или «валенок». Или «ватник» – аристократизм все время находит новые формы народолюбия. Эти мамбеты вызывали у меня неприязнь еще и тем, что их кличка «калбит», то бишь «вшивый», косвенным образом дискредитировала и меня. Хотя уж к моему-то семейству она никак не подходила. Мы жили в доме с ванной, каких в ту героическую пору в городе было не так уж много, мой отец ходил в шляпе, при галстуке, при портфеле, говорил по-русски практически без акцента… Разве что звук «к» произносил, как бы слегка отхаркиваясь: кх.
Но однажды я зачем-то поджидал отца после работы у проходной, и он вышел очень респектабельный, со всеми аксессуарами – шляпа, галстук, портфель… А за ним тащился какой-то забулдыжистый гегемон в замызганной спецовке и нудил: ну, Сапар Мендыгалиевич, ну, в последний раз…
– Все, закхончили, – через плечо отрезал отец. – Тебе в прошлый раз было ясно скхазано: еще раз увижу пьяным…
Забулдыга понял, что все кончено, и с ненавистью процедил вслед отцу:
– У, калбитня… Мы вас ссать научили стоя!
И до отца это явно донеслось, но он сделал вид, что не расслышал.
Я тоже сделал вид, что не расслышал. Но все прекрасно понял: как ни возносись, среди русских ты все равно останешься человеком второго сорта. Конечно, никто из приличных людей тебе этого не покажет, но всегда найдется андерсеновский подонок, который скажет правду. И я почти бессознательно начал искать каких-то союзников, для которых и сами русские были бы не высшим сортом. И такими союзниками для меня оказались американцы. Когда я сталкивался с очередным бахвальством, что русские первыми сделали то, другое, я всегда думал: а Эдисон это сделал раньше, а это придумал Винер, а это Шеннон, а Массачусетский технологический институт круче нашего «Интеграла»…
Разумеется, русофобом я не стал, у меня и друзья все русские, и жена русская, и дети русские, и пахал я на российскую оборонку до закрытия метро… Но это уже был, правда, мой личный кайф. Я на этих делах еще со школьного радиолюбительства фанател. Диоды, триоды, гетеродины, емкости, индуктивности – это для меня были волшебные слова. Самому что-то намотать, спаять, потом связаться с таким же придурком из какого-нибудь Новосибирска – это для меня было как для альпиниста покорить семитысячник. И о чем же нам было с ним потом разговаривать, как не о том, кто что из чего и как мотал и паял.
Собственно, и вовлек меня в эту секту сосед – народный умелец, у которого весь дом был заставлен раскуроченными приемниками, – из этого рудника мы добывали нужные детали. А каких недоставало, гнули и лепили вместе. Если не получалось, искали помощи у других чудаков – от этой бескорыстной страсти был не застрахован ни один общественный слой или возраст, она обходила только женщин. Интересно, что об индуктивностях и емкостях мой наставник имел представления самые фантастические – и при этом все у него работало. Наука необходима лишь посредственностям вроде нас.
Раз меня даже запеленговали, пришли из органов – оказалось, я работал на частоте аэропорта, отцу пришлось отмазывать. Но он все равно меня одобрял, говорил, что на войне он уцелел только потому, что в механике разбирался, мог пулемет разобрать. Поэтому его относительно берегли, только два раза контузило и пальцы на обеих ногах ампутировали, да и то он их отморозил. А мамбетов швыряли в эту домну, как солому, чтоб хоть еще на полчаса пламя поддержать да боеприпасы у противника подрастрясти.
