Я посмеялся, но телефон взял. Заниматься этой опасной чепухой у меня не было ни малейшей охоты. Но жизнь тянулась так медленно и скучно, что мне пришел на ум еще один Севин урок. Он на шабашке нам втолковывал, что каждому человеку и даже народу нужен свой фронтир. Чтобы что-то преодолевать, куда-то расти. А у меня давно никакого фронтира не было. И я позвонил Супермену. Он оказался отличным парнем, в Америке таких полно. Так дружелюбно со мной в последний раз говорил только Обломов, когда я пришел просить рекомендацию. И все-таки перед вылетом пришлось пару раз сбегать в сортир. Фронтир и сортир близнецы-братья.
Но когда я шагнул из люка, то пожалел, что не сбегал в третий. После полета в стакане мое тело решило, что я снова лягу на воздух, как на матрац. А когда я ухнул, будто с крыши, а под ногами-то бездна… В рекламе обычно успокаивают: всего через две-три секунды… Но за эти три секунды можно три раза поседеть. Хотя седина моему бизнесу на пользу.
Еще пишут: незабываемое ощущение полета… Какого, к черту, полета! Висишь черт знает на какой высотище, а под ногами ничего нет, господи, думаешь, хоть бы скорее долететь, и уже больше никогда, ни за какие коврижки!..
Но внизу тебя охватывает такое счастье, что ты спасен… Это упоение держится иногда дня три-четыре. А потом опять начинается скука жизни, этакий комплекс простого американского парня Мартина Идена. Всего достиг, а мираж растаял. И снова начинается тоска по какому-то фронтиру. И я снова звоню Супермену.
Кое-какая привычка все-таки наработалась, перед вылетом ощущаю уже не ужас, а безнадежность. Разобьюсь, так и черт с ним, лишь бы скорей отмучиться. И вниз уже смотреть не боюсь. Наоборот, высматриваю, куда же они попрятались – банджо, ковбои, Огайо, Оклахома, апачи, Аппалачи?.. Внизу только бензоколонки, шоссе, прямоугольнички домов – все для удобства, и ничего, простите, для мечты. И я мысленно выбираю, куда бы мне приземлиться, и вижу, что некуда. Фронтира нет нигде. Везде или удобство и скука, или кошмар.
Но я еще не настолько исскучался, чтобы выбрать кошмар. И вижу, что мне самое место между небом и землей – вот так бы лететь и лететь, и никогда не приземляться.
– Все, финита ля комедиа. Скончал певец. Не смотрите на меня так, все нормально. Мы же договорились рассказывать друг другу каждый свою неправду, я и рассказал неправду. У меня все зашибись, мы, евреи, умеем устраиваться. Выпьем, чтоб легче было лгать. Слабая все-таки штука саке, пьешь-пьешь, а никак не провраться. Вы можете на кого-то другого смотреть? Смотрите на Мохова, пусть теперь Иван Крестьянский Сын режет нам свою неправду-матку.
Но ерничество не шло ни ситуации, ни нынешнему Коту – слишком уж он смахивал на старика Хоттабыча, и все продолжали смотреть на него очень серьезно и даже испытующе. Из прищуренных глаз Бахыта исчезло примиренное выражение усталого рикши; у Галки несколько раз поднялась верхняя губка, приоткрывая по ее краешкам два забытых маленьких вздутия, словно изнутри пыталась выглянуть на свет еще одна губа. Но тут загудел Мохов – замес мосластого сутулого мастерового пробился в нем сквозь все ученые степени и звания.
А всемирный потоп за окном все бесновался и бесновался. Воды вроде бы стало обрушиваться поменьше, но это возмещал ветер.
В детстве все кажется нормальным. Чему учили в школе, было нормально. Что слышал клочками от взрослых за бутылкой, хоть меня от стола и отгоняли, тоже было нормально. В итоге мне долго представлялась вполне нормальной такая картина. Если бы немцы нам объявили войну хоть за полчасика, мы бы им показали. Но эти гады напали без объявления войны, и поэтому они нас сначала побеждали. Поэтому мой папа попал в плен. И его после войны посадили за то, что он не застрелился. А не застрелился он потому, что застрелиться было не из чего, тогда это была общая беда. А если бы у него была винтовка или наган, он, конечно, застрелился бы, и все бы было хорошо. Еще плохо было то, что его посадили не сразу. Он еще успел заехать домой в землянку, потому что дом сожгли немцы во время карательной операции. Они заодно прострелили маме плечо сквозь грудку моей сестренки, ее мама держала на руках. Так она с простреленным плечом и убитой дочкой на руках и отсиделась в подполе. Поэтому когда мне твердят о гуманизме европейцев и о варварстве русских, мне трудно отделаться от детских впечатлений. Надо еще немножко подождать, пока и мы вымрем. Вот тогда правда окончательно восторжествует.
Так вот, нашей семье не повезло сначала из-за того, что отцу не из чего было застрелиться. А потом – что посадили не сразу. Он переночевал с матерью в землянке, а забрали его только на следующий день. И от этого у мамы родилась еще одна моя сестренка, и растить ее нужно было без отца в землянке… Вместо подгузников мать солому использовала. Потом, уже взрослым я как-то маму решился спросить: вы о чем думали?.. Она только вздохнула: сынок, это же не с голоду, а смолоду…
В общем, ясное дело, варвары, дикое скопище пьяниц. Контрацептивы даже не освоили.
Но в то героическое время меня еще не было.
Я появился уже в избушке на курьих ножках, когда и сестренка пахала на колхоз, и отец вернулся. Ему как инвалиду и фронтовику даже доверили гээсэм – горюче-смазочные материалы. Его к тому времени реабилитировали. Поэтому, когда его сажали во второй раз, он не считался рецидивистом. Начальство все время требовало что-то им отпускать налево, иначе бы сместили, а он больше ни на что не годился. Но и заметать следы он тоже не наблатыкался.
Но, в общем, и срок он получил, по старым меркам, детский. И я к нему еще привыкнуть особенно не успел, так что и это казалось мне нормальным: отца нет, надо горб гнуть на огороде, заготавливать грибы, ягоды, ловить рыбу…
Для дачников это была забава, а для меня жратва. Я хоть и не голодал, но карамелька считалась роскошью. Сестра мне рассказывала, как они с матерью на чьей-то свадьбе ночевали у таких богатеев, у которых сахарного песка была целая наволочка под кроватью. И сестренка сосала и жевала уголок этой наволочки, а сама обмирала от ужаса. И повторяла себе: скажу, что это теленок – у них в это время теленок жил в избе. Мог же он заползти под кровать? Телята – они такие.
Но что мне начало казаться ненормальным – дачники. Они с собой привозили масло, сыр, колбасу, ветчину, каких мы и не нюхали. А не нюхали мы никаких. И я задумался: почему моя мать встает в пять часов на дойку, ходит по навозу в резиновых сапогах, а масло, сыр у них? Почему наша свиноферма, когда нужный ветер подует, воняет на все село, а ветчина у них? А они при этом с нами здороваются как-то чересчур уж приветливо, как с дурачками.
Счастливчики, которым все было доступно от папы с мамой, ругают советскую школу за то, за се, и я бы тоже ругал, если бы у меня было что-то получше. В перестройку и советскую власть больше всех ругали те, кому высшее образование досталось по праву рождения. Но если бы не наша сельская школа, я бы никогда не услышал ни про Пушкина, ни про Ньютона. Только там я и увидел книги, и так в них впился, как будто давно их искал. Это такая порода людей, для кого главная жизнь в книгах. Глотал все подряд и наткнулся как-то на здоровенный том «Хочу все знать!» А я и правда хотел все знать. И вот читаю: «Лента Мебиуса». Предлагают бумажную ленту закрутить на полоборота и склеить кольцо. А потом, пишут, разрежьте его вдоль – вот удивитесь-то! Чему ж там удивляться, думаю, ну, будет два кольца.
