Ну, Бах и не стал его прессовать.
Грош? В последний раз кто-то его видел в Калининграде, по обыкновению собирался все бросить и уйти в море. Но это было черт-те когда, еще до перестройки.
– До катастройки, – внезапно ожил Мохов. – Целились в коммуняк, а попали, как всегда, в русского мужика.
Бахыт, однако, напомнил, что русский мужик Гагарин, Гэг, в Донецке торгует угольком, а другой русский мужик Пит Ситников, когда там началась заваруха, вступил в ополчение, дослужился до майора.
– Поздно, майор, ну его нахх… – пробормотал Боярский забытую гагаринскую присказку.
Хорошо, никто не видел гуляющую по интернету запись, как Пит допрашивает пленных «укропов»: те, похоже, не обольщались его культурной речью со всеми на «вы». Друзьям Пита было хорошо известно, что в культурной фазе нужно как можно быстрее приносить ему изысканные извинения, если не хочешь, чтобы внезапно рванулись на волю его боксерские и самбистские звания. А на видео только великоватый камуфляж придавал комической боевитости этому субтильному очкарику, да еще черный пистолет, который он брезгливо держал на отлете, словно опасался об него испачкаться. Но стоящие на коленях пленные не сводили глаз именно с пистолета. Обряжены они были кто во что, словно призывники, старающиеся одеться в то, чего не жалко, их покрытые ссадинами и синяками лица выражали затравленную тоску, все безнадежно повторяли: мы не хотели, нас забросили, за отказ от пяти до восьми лет, – и у Олега не было ни малейших оснований им не верить. Ему хотелось осторожненько потрогать Пита за плечо и сказать: ну, Петруччио, опомнись, ты же хороший мужик, это же люди, пленные!
Наверняка бы он опомнился. Тем более что картинка разворачивалась удивительно нарядная, чистый Ренуар: небесно-синий забор и узорчатые солнечные пятна на нем. Но затем камера съехала в темную лужу стынущей крови, в которой лицом вниз лежала толстая тетка в задравшемся цветастом халатике, и особенно ужасно было то, что она такая неуклюжая, домашняя, некрасивая… В красивой-то смерти Олег когда-то знал толк, любил падать, раскинув руки…
А Пит, указывая пистолетом на лужу, необыкновенно учтиво обращался к пленным с просьбой опуститься на четвереньки и отведать из этой лужи: «Вы же хотели русской крови? Так вот она, пейте. Что же вы не пьете? Будьте последовательны». Олегу казалось, что они оба с Питом сошли с ума, а Светка вполне по-деловому сокрушалась: «Я ему скажу: Петя, нельзя же так! Они должны вернуться домой нашими друзьями!» Светка уже тогда начала возить в Донецк всякие теплые и не очень теплые вещи, а когда Пита у собственного подъезда снял снайпер, принялась, отплакав положенное, вместе с его вдовой устраивать в ситниковской квартире что-то вроде музея. Она всегда умела переплавлять боль в какое-то дело.
Историю, как и во все времена, творили простаки под предводительством властолюбцев, и тех, кого властолюбцам не удавалось оседлать, они называли соглашателями и конформистами. Не соглашаются с ними, значит, соглашатели.
– Но Ситников все-таки должен понимать, что Украина независимое государство… – Бориным языком пыталась овладеть прежняя принципиальность.
– А Югославия не была независимым государством?.. – ни секунды не промедлив, ответно прогудел Мохов.
О, м-мать их!..
Господи, только этого не хватало – из дверей траурного зала сверкнули Ларисины очки. Она теперь скорбная классная дама, преподает в школе физику и с риском для жизни проповедует демократические идеи – как будто у ее разогнанного демократией тупика есть что-то общее с демосом. Но признать это для них означает признать свою мизерность и тупиковость. При совке-то все тупики казались окнами в Европу…
– Вы идете на митинг?
– Мы только что с митинга, – отчаянная попытка прикинуться дурачком.
– Я не об этом, я о митинге «За честные выборы»! – заранее готова облить скорбным презрением, если не возьмешь под козырек.
– Честные выборы В РОССИИ? – Боря изобразил саркастическое изумление.
– Честные выборы – это когда Америка всех назначает? – Боря с Моховым дуэтом могли бы выступать – отличное рвотное.
Ф-фух – Лариса процокала мимо: теперь у нее очки с таким минусом, что смотрят только за горизонт. А эти исторические деятели ее, слава Богу, тоже не заметили, у них другие ослепляющие очки – Крым, Херым…
Интересно, они и оглохли окончательно?
– Вы знаете, что Пит погиб? – коротко и зло спросил Олег, и – о счастье! – все заткнулись.
Слава Богу, пошляков среди них не нашлось – перед лицом смерти заняться лицемерной политической суходрочкой: международное право, суверенитет…
Как будто есть в мире хоть какие-то весы, которым бы не диктовали наши желания, – кого не люблю, тот и неправ.
Холодная осенняя взвесь на улице тоже не располагала к разговорам, и все же Олег успел заметить, что Боря теперь хромал заметно сильнее.
Даже пройдя под оскаленным бронзовым самураем, наставившим на гостей кривой короткий меч над входом в оккупированный японцами бывший «Манхеттен», никто не проронил ни слова: предупредительно уступая друг другу стулья, все молча расселись вокруг черного, как ситниковский пистолет, круглого стола и погрузились в тридцать шесть видов горы Фудзи на стенах. Этих порядочно облезлых и поседевших мужиков, включая самого стриженного под машинку Олега, уже было никак невозможно назвать рыцарями Круглого стола. И братски обниматься они, кажется, тоже были не склонны – тут бы хоть ускользнуть от скандала: и в их круг вошла История, чтобы делать свое извечное дело – разрушать.
Хорошенькая брюнетка в пилотке из пионерского галстука и в голубой шелковой косухе, проплетенной югендстильными как бы японскими ирисами, умело расставляла общие подносы с разнообразными японскими деликатесами, напоминающими ювелирные изделия, а перед каждым в отдельности – конические, черной глазировки керамические кувшинчики с саке и такой же глазировки тяжеленькие керамические стаканчики. Таким вот саке угощали летчиков-камикадзе перед последним вылетом… Мы все камикадзе, в юности нас заправляют бензином только в один конец.
Как бы только не переругаться напоследок, кто прав, кто виноват в драке бомжей перед шалманом.
Напоминать, напоминать о подлинном, о нашем…
А подлинна только боль.
– Ну что, парни, выпьем не чокаясь. Помянем нашего друга. Хороший был мужик Пит, только слишком доверчивый.
– Что значит – слишком доверчивый? По-твоему, вообще ничему нельзя верить? – сразу все-таки возбухли два принципиальных мудака – Мохов и Кацо.
Уже на три четверти облезли, а все не поняли, что наши главные враги старость и смерть. А после них люди власти, для кого все лозунги только оружие.
– Давайте сначала выпьем.
Саке было очень горячее и душистое, но слабенькое, – такое не помешает угодить в борт авианосца. Правильно его вроде бы называть как-то вроде нихонсю.
