«Нет, мне такое не подходит!»
Олег поднял потвердевший презрительный взгляд и столкнулся с глазами парня на задней площадке (дело происходило в троллейбусе); парень этот входящим и выходящим штатским предлагал выпить с ним, а военным отдавал честь, именуя их полным званием: «товарищ лейтенант внутренних войск» или «товарищ подполковник артиллерии». На шее парня вдоль растянутого воротника тренировочного свитера было высыпано целое аметистовое ожерелье бывших фурункулов.
– Ты агент церэу? – спросил парень и объявил во всеуслышание: – Агент два ноля ноль семь!
Кое-кто заулыбался одобрительно. Ладно, сейчас увидите.
– Успокойся, а то вылетишь из троллейбуса, – предупредил Олег, чувствуя, как немеют предплечья.
– Граждане пассажиры, надо обезвредить агента – на людей бросается!
Олег прицельно взглянул на его руки, – пальцы были толстые, набрякшие вокруг ногтей, в папиллярные линии въелась несмываемая металлическая чернота, но в тот миг Олег не понял, что это означает.
Двери раскрылись.
– Давай, выкатывайся!
– Один пьяный, другой дурак, – прокомментировала какая-то бабка.
– Граждане, спасите от агента!
Короткая схватка. Олегу удалось провести запрещенный захват двумя руками, заломив парню затылок к лопаткам. Тот пребольно лягнул его каблуком в голень, но сопротивляться в таком положении было невозможно. Олег выволок его наружу и, превратившись в держательную машину, долго удерживал, не зная, куда его девать, так как тот хрипел, что дай ему-де только вырваться… Проезжая публика наблюдала за ними с противоположного конца остановки.
Приостановилась милицейская машина. Олег выпустил парня.
– Что случилось?
– Ничего, товарищ сержант. Однополчане встретились.
– Ну-ка, быстро в разные стороны!
Только после этого Олег заметил, что его портфель остался в троллейбусе. Хуже всего – он не обратил внимания на номер троллейбуса. Однако через каких-нибудь четыре часа портфель удалось разыскать в диспетчерской троллейбусного парка. Не зря все-таки Ленинград называют городом высокой культуры!
Да еще пришлось потом дня три терзаться от чувства вины, вспоминая набрякшие пальцы парня, его фурункулезную шею и невысокий качеством его юмор.
«На работе тебе утерли нос, так ты здесь вздумал выпендриваться!» Дрянь, отчеканил бы Боря Кац, отбывший в Кременчуг.
В буфете к нему подсела строгая девушка в очках, напоминавшая образованную секретаршу крупного бизнесмена или политикана, как их изображают в западных фильмах:
– Разрешите узнать ваше имя?
Олег ответил не слишком любезно, так как пил чай с черным хлебом (северные деньги быстро таяли) и боялся, что его примут за скупердяя. Капуста все-таки оказывает на характер… м-да. Он теперь вообще неохотно знакомился: чем лучшее впечатление произведешь, тем позорнее будет оказаться счетоводом.
– Я чувствовала в вашем имени влажные звуки, – обрадовалась строгая девушка и пояснила обезоруженно: – У вас очень интеллектуальное лицо. А эти выпуклости между бровями буквально кричат о художественном даре.
Он изумился глубине ее интуиции, позволившей распознать в скромном счетоводе…
– Меня зовут Лариса. Очень рада с вами познакомиться – я коллекционирую интересных людей, – она прямо взглянула ему в глаза, давая понять, что такое распределение ролей лестно для них обоих, и прибавила значительно: – Ваши сокурсники говорят, что вы зарываете свой талант в землю. Должна сказать, – она взглянула еще значительнее, – что я очень уважаю людей, у которых достает гордости идти собственным путем. Людей, способных переступить. Даже через собственный талант.
Глубоко серьезное, словно осунувшееся лицо, трагически сниженный голос – все показывало, что это не пустые слова.
Олег почувствовал на своем лице некую интеллектуальную бесшабашность – это было лицо человека, способного переступить, иначе говоря – ничем не дорожащего. Когда они вышли на улицу, ему уже было ясно, кто он такой: он человек со слишком высокими критериями. Он и рад бы – да не может найти на свете ничего, что заслуживало бы его одобрения – в том числе, разумеется, и он сам. С высоты этих критериев даже сама История…
Олег разливался соловьем. Как бодрит сверканье пессимистических фейерверков, если есть кому ими любоваться!
Словно промытыми глазами он посмотрел вокруг себя, стараясь увидеть как можно больше интересного, – и тотчас увидел у подъезда пятиэтажного дома в стиле «модерн» скребки для ног в форме чугунных лир, вероятно, казавшихся дореволюционному декаденту с третьего этажа символом утилитарного искусства. Светящиеся снежинки бешено крутились под фонарем, как искры опрокинутого костра, между туч изредка проглядывала добела раскаленная луна.
Как тогда в тундре перед бураном…
Отвернувшись от ветра, они старались незаметно друг от друга вытирать мгновенно намокавшие носы. Сросшиеся брови, чайкой раскинувшиеся на лице Ларисы, – на улице она была без очков, – ужасно напоминали ему о чем-то, но он никак не мог вспомнить, чувствовал только радостную готовность идти навстречу ветру.
Ветер иногда словно с цепи срывался, лихорадочно перебирал пух на ее шапочке, обнимал ее лицо ее же волосами. Оглянувшись, он увидел у догонявшей их собаки прилизанный ветром неряшливый пробор на боку. Собака, взвившись на дыбы, ринулась на Ларису, Олег в радостной уверенности подставил ей локоть. Догнавший собачник ухватил пса за ошейник, извинился, – вежливый, еще не уподобившийся своему четвероногому другу.
– Видишь, Дом культуры? – она уже говорила ему «ты». – Здесь раньше был гастроном, а теперь перешли с телесной пищи на духовную.
– А очередь все стоит. Так храм оставленный – все храм…
Лариса с удовольствием засмеялась – новый экспонат не ударял лицом в грязь.
– Здесь сейчас идет выставка неофициальных художников. Заглянем?
– Заглянем. Я уважаю художественную самодеятельность, – как, оказывается, приятна снисходительность ни на что не претендующего к тем, кто чего-то добивается.
Действовала только одна половина гардероба, – в другой номерки блистали стройными рядами, словно медали на фантастически заслуженной груди. Выставка началась практически с вешалки – с ее бездействующей половины: у конца прилавка висела картина «Дан приказ ему на запад» – мазня здешней изостудии; остальные выпускники копировали передвижников – мелькали понурые мужицкие бороды, лапти, сизые босяцкие щиколотки, свиные купеческие рыла, нищие похороны под замызганным небом, в котором моталось растрепанное воронье…
– Удивительно, как долго не могли понять, что живопись – это не дидактика, – с сочувствием к их необразованности сказала Лариса.
– Да, мы больше не позволяем искусству портить нам аппетит.
