– Что такое коник? – куражился он в добром расположении духа. – А голбец? А пуня? Не знаете? А мы с Владимиром Игнатьевичем знаем!
Эх вы, горожане-худосочники, то ли дело, мол, мы – нутряные-земляные, исконные-посконные!
– Любуйтесь – наш новый счетовод (счетовод, как подслушал…), – представил он Олега… Мохову: оказалось, Крестьянского Сына тоже подсадили в абортарий.
Этот бастион мужицкого достоинства все-таки не устоял перед соблазнами богемности – отстегнул от побелки и купороса замшевый пиджак, довольно нелепо обтягивающий его мосластую сутулость.
– И еще Инка-Регинка, да Людмилка напридачу, – прибавил Филя.
Филя завалил Олега скоросшивателями, ведомостями, перечнями, словами типа «смета», «калькуляция», «накладные расходы», точный смысл ни одного из которых не был Олегу известен. Но Филя либо нарочно не давал разъяснений, либо не представлял, чтобы кто-то мог не знать таких простых вещей. Олег перестал что-либо понимать уже на первой минуте и следил лишь за тем, чтобы не выдать своего отчаяния от собственной бестолковости и униженности: вот во что, оказывается, ценят его дарования! Счетовод…
Одно дело принять любое дело из рук Обломова, и совсем другое – сделаться шестеркой при Филе, когда Обломов, кажется, навеки скрылся за облаками. Куда вместе с ним вознеслась и Галка – теперь именно она служила при нем читательницей-писательницей, и Олег изо всех сил старался не попадаться ей на глаза, а изредка попавшись, кивал, не поднимая глаз – уж очень жалким он, должно быть, выглядел, особенно в сравнении с великим человеком, которого она нынче имеет счастье ежедневно лицезреть (помыслы об обломовском диване он даже и не гнал – такая гадость просто не умещалась в его воображении, а чего не вообразишь, того и не прочувствуешь).
Филя остро вглядывался в его лицо, выискивая малейшие признаки неудовольствия, и провоцирующе выспрашивал:
– Ты на проблему Легара наметился – а черновой работой пусть другие занимаются? Незаменимых у нас нет, ты запомни! Ты что – лучше других? – этого Филя боялся больше всего на свете – чтобы кто-нибудь не подумал, что он лучше других. Все одинаковые! Какие еще там таланты, – назначат другого, и будет не хуже! Вон, вчерашние краснобаи-отличнички сидят в младших научных, а воз тянет незаметный Филипп Филиппович Филипп. «Я человек незаметный», – с самодовольной улыбкой любил похваляться Филя, совершенно убежденный, что в незаметности-то и заключается главная драгоценность. Незаметный – и вместе с тем самородок.
Олег не отвечал, боясь, что сорвется голос.
– Если не нравится – так и скажи, – высматривал Филя. – Пойдем к Обломову, и скажи: я большой корабль, а навоз пусть Филипп вывозит. Он привык за чистоплюев мантулить.
Но предстать перед Обломовым в соседстве с Филей…
Страх Олега перед Обломовым тоже не укрылся от Фили – он охамел окончательно, а чуть что: «Не нравится? Пошли к Обломову». Хуже всего было то, что по существу Филя был прав – Олег без конца все путал и забывал: все внимание расходовалось на то, чтобы сохранить каменное лицо и молчать так, чтобы молчание не выглядело молчалинским. Лицо ни на миг нельзя было выпустить из-под контроля, потому что он почти всегда был на людях, которые, ему казалось, все знали о его письмоводительских занятиях и насмешливо на него поглядывали. А стоило забыться – где угодно, хоть посреди улицы, – и он застывал в оцепенении.
Это было не самое лучшее состояние духа для постижения канцелярских тайн, в которых и самый доброжелательный глаз не смог бы обнаружить ничего причастного к Истории. Притом Олег в глубине души чувствовал, что быть старательным счетоводом в тысячу раз унизительнее, чем быть счетоводом по необходимости. Кажется, Филя догадывался о его состоянии, потому что лоснился от удовольствия и постепенно почти перестал упоминать о чистоплюях, метящих в гении, и о скромных незаметных тружениках, волокущих на себе весь общественный воз. Даже распекать стал с шутливым оттенком.
Впрочем, Филино остроумие тоже трудно было долго переносить. У Фили было две разновидности шуток: притвориться, что понял какое-то иносказательное выражение буквально, и делать вид, что чего-то недослышал. Если при нем говорили о ком-то: «Он в этом деле собаку съел», Филя непременно спрашивал: «А хвост оставил?» Когда Олег высчитывал накладные расходы, Филя всегда удивлялся:
– Накладные? А кто их наклал – ты, что ли?
Если Олег упоминал о какой-нибудь ведомости, Филя обязательно переспрашивал:
– Въедомость? А в кого она въедается – в тебя, что ли?
– Это точно, в меня.
– Кого сменял?
Олег знал, как бороться с болью, с усталостью, – но с унижением, в котором не было ничего мало-мальски крупного… Какие мышцы здесь нужно напрягать, какие зубы стискивать? Его не обучили искусству говорить свинье, что она свинья. Да и какая разница, как держаться с Филей, если честь все равно уже погибла от самого распределения ролей, от самого его счетоводства. Поэтому, может быть, и улетучилась его былая находчивость, убедившись, что в ее услугах не нуждаются.
– Поня`л? – наставительно спрашивал Филя.
– Поня`л, – отвечал Олег. И это было высшее, на что его хватало. Он мог собрать в кулак душевные силы ради серьезного дела, за которое можно было бы уважать себя, как народовольцам на каторге, – но не намобилизуешься же на каждый укольчик гнуса.
Вот и поработал у Обломова… Теперь Олег буквально прятался от него, как будто он в чем-то обманул надежды великого человека, хотя именно Обломов и ввергнул его в этот позор. Приходилось именно прятаться, потому что Обломов безошибочно узнавал его по шагам и неизменно интересовался: «Как идет работа, Олег Матвеевич?» Интересовался с такой напористой бодростью, что и отвечать приходилось так же бодро: «Все нормально, Владимир Игнатьевич!» Но ведь обидеться на Обломова означало расстаться со всем, о чем он грезил, – лучше уж было презирать себя. Да и за что было обижаться – наверняка Обломов ничего оскорбительного в его работе не видел – ну, заткнули практикантом какую-то производственную дырку – делов-то!
Избегал он и встреч с однокурсниками – кроме Мохова, разумеется, соседа по абортарию, но Мохов в положении Олега не видел ничего особенного: работа есть работа, сегодня тебе поручили, завтра мне, – замшевый пиджак не добавил ему вольномыслия. Ему самому Обломов поручил разобраться с радиопомехами для электронщиков – идей на копейку, выкладок на миллион, – что делать, надо, стало быть, разгребать. Но если бы Олегу предложили поменяться с Моховым, он бы бросился бегом: в этом же все-таки была какая-то поэзия – радиоволны, шумы, уравнения Максвелла…
Правда, с Бахытом, причисленным к лику аристократических электронщиков, он бы и сейчас не поменялся – там надо было чуть ли не паять, что-то настраивать, Олегу же из всех инструментов давались только топор да пила. А Бах еще со своих пацанских казахстанских лет торчал на радиолюбительстве, клепал-паял всякие приемники-передатчики.
