Это было тоже по-мужски – благодушно снизойти к женской прихоти. Впервые в жизни посетить мебельный магазин также оказалось небезынтересным, – там с умилительным простодушием пытались воспроизвести обстановку шикарных квартир при помощи гарнитуров и взъерошенных манекенов, принимающих исключительно естественные позы – прямо как перед фотографом; на столах были непринужденно расставлены чашки и вазы с трогательными этикетками «7 р. 73 к.» и «4 р. 36 к.». Олег прочитывал цены – семь тысяч, восемь тысяч – и от души сочувствовал людям, вынужденным выкладывать этакие деньжищи. Как было приятно за себя, когда диван, переходивший в его собственность, оказался в сто раз дешевле!
Правда, впоследствии оказалось также, что Светкин брат вздумал в нетрезвом виде прокатиться по Черной Африке на велосипеде, влетел в канаву и угодил в местную больницу с расквашенной физиономией. Чтобы не поднимать шум, начальство согласилось принять версию, что он очутился в канаве, спасая выскочившего на дорогу чернокожего мальчика, после чего спасителя под благовидным предлогом отправили домой, и Олег от широты души подарил диван его семейству, – отправляться в белый свет с диваном на горбу было как-то не того.
Впрочем, диван был не слишком тяжелым, – Олег прямо у мебельного, поставив на торец, взвалил диван на спину (ушиб уже почти не болел) и потащил домой, довольный изумлением продавщиц. С диваном же скатился по подмерзшей за ночь ледяной дорожке. Прохожая старушка всплеснула руками и перекрестилась при виде такой сюрреалистической сцены.
В том сезоне он проявил себя настоящим мужчиной в последний раз. Светка, правда, смотрела на него с таким умилением, словно он был маленьким мальчиком, вроде Костика.
– Ты такой красавчик, у меня прямо слезы наворачиваются!
Она ведь снаружи довольно крупная – плечи, бедра, кисти рук, – русская красавица, так сказать, – а внутри просто-таки маленькая девочка, не то что Галка…
Но ведь только рядом с маленькой девочкой и можно себя почувствовать настоящим мужчиной. Да еще немножко и красавчиком, хоть это уже и полная чепуха.
Зато в «Интеграле» Олег сразу понял, что здесь он всего-навсего шестерка, которую можно одобрительно хлопнуть по спине, а неодобрительно, так и пониже. И сделать это может даже Филипп Филиппович Филипп – понадобилось два поколения остряков, чтобы вывести такое сочетание. Филипп Филиппович Филипп – Филя, как его зовут за глаза – неофициальный начальник Олега по канцелярским делам. По дороге на службу – и как же внезапно гордая преддипломная практика превратилась именно что в службу… – Олег, как нарочно, встретил однокурсника, и тот спросил не без зависти: «Работаешь у Обломова?» И прибавил мрачно: «А я сыграл в почтовый ящик… Дубари такие кругом!» – считалось хорошим тоном ужасаться тупости коллег, не имеющих за плечами столь же престижного учебного заведения. В вестибюле Олег долго с наслаждением читал в стенной газете о проблемах, стоящих перед «Интегралом»: где только не ждали их с Обломовым поддержки – воздухоплавание, энергетика, экономика… Пульс Истории бился в этих машинописных строчках.
Но этот пульс немедленно заглушил Филя, с которым они дожидались в приемной Обломова.
– Цвета детской неожиданности, – определил Филя вельветовую, как бы польскую, куртку Олега, перешитую Светланой из давнишней вельветки ее старшего брата. Когда Филя поворачивался пощупать куртку, стул его скрипнул самым неприличным образом. Филя посидел, поерзал и громко объявил, ни к кому не обращаясь:
– Это стул.
– Ничего, ничего, – успокоительно замахала руками немолодая секретарша, боготворившая Обломова и даже – отраженно – его посетителей за то, что Обломов до них снисходит.
Зато Олега, наоборот, поражало, что Обломов поручил Филе целое направление – колхозному кучеру. Филя, однако, был кандидатом экономических наук и старшим научным сотрудником. Свою небольшую лысинку он залихватски носил несколько набекрень, словно тюбетейку; тугое лицо его – как будто продавили пальцем натянутую резиновую пленку, и вышел нос. Неужто и Филя причастен к Истории?
В обломовский кабинет Филя подпихивал Олега перед собой кулаком в поясницу: «Давай, давай!» – он не выносил, когда что-то делалось по доброй воле. Обломов сидел под каким-то раскидистым экзотическим растением, естественно переходившим в деревья за стеклом, которые поэтому казались джунглями. Тем более что на столе, отвесив перламутровую нижнюю губу, лежала тропическая раковина. После этого посещения поэзия надолго отлетела из мира – вещи стали видеться в их самом скучном, обыденном значении.
Зато при взгляде на безглазое величие Обломова за его императорским столом Олег внезапно узнал все эти симптомы: стесненное дыхание, внезапную немоту, сердцебиение, – да, он был влюблен в Обломова!
А Обломов (Олег замлел от счастья) с первого же слова узнал его по голосу.
– Хотите заниматься проблемой Легара? Можно, почему нет, большому кораблю… Но вообще-то русской науке свойственно держаться поближе к практическим нуждам. Управление предприятием – давно пора это дело поставить на научную основу. Вы согласны, Олег Матвеевич?
Скучнейшее в мире слово «предприятие» всегда выпускало из него дух, но сейчас Олег готов был пойти хоть в счетоводы, только бы Обломов сменил официальное «вы» на отеческое «ты».
– Согласен, Владимир Игнатьевич, – преданно отрапортовал он.
– Вот и договорились. Вот тебе, Филипп Филиппович, и помощник – он парень умный, поворотливый… Для начала вы должны наладить управление нашим собственным предприятием. Не обессудь, Олег Матвеевич, больше ста десяти рублей выбить для тебя пока не удалось.
– Да ну что вы, какая разница… – от смущения Олег, уже выйдя из кабинета, все еще шевелил губами, повторяя про себя на разные голоса: «какая разница» – все выбирал, как лучше.
А в груди радостно стукнуло: Светка-то как обрадуется!
– Сидеть будешь в абортарии, – не удержав радостного фырканья, отвлек его Филя. – С приближенными к телу.
– ?..
– Я эту комнату так называю: они там все от Обломова аборты делали, – чудовищное кощунство отключило у Олега и слух, и память, прежде чем стоявшее перед ним человекообразное существо успело изблевать свою мерзость; существо, однако, продолжало разливаться прорвавшейся канализацией. – Они все у него перебывали в читательницах и писательницах: он с ними запирался в кабинете, и они ему чего-нибудь читали или он им диктовал. А ты видел, какой там у него диван? Сделает пузо одной и берет другую. А потом и ту отправляет в абортарий. Сидят там три девчонки на вечорке, все с красными дипломами, с аспирантурами – и получают по сто сорок колов. – Филя залился детски счастливым смехом. – А другие и троечки хватали, и по филармониям не выставлялись – а вот уже и кандидаты, и старшие научные.
Такое безграничное почтение к своей должности, которую Филя считал вернейшим доказательством справедливости мироздания, можно было ожидать найти разве что среди римских пап и средневековых королей. Филя представлялся себе самородком примерно с Ломоносова и очень любил поражать несоответствием своего нынешнего великолепия и того, что когда-то хаживал босиком и, случалось, отгонял корову в стадо.
