– Всех не перевешают! – гордо вскинул эспаньолку герцог Альба и первым после небрежного стука костяшками расслабленных пальцев шагнул через порог.
За ним начальственно просеменил Лбов, затем враскачку вдвинулся Мохов, слегка опередив Бахыта, и только Боря чуть-чуть промедлил, но, когда Олег попытался его задержать, гордо вырвался и, вскинув круглую мордочку, прошагал вслед за прочими. Олегу ничего не оставалось, как тоже войти и закрыть за собою дверь.
Баранов как будто даже повеселел:
– Коллективка? Требуйте в военкомате, чтобы вас в один стройбат направили. В инженерные войска. Если радость на всех одна, на всех и беда одна.
– Владимир Федорович, – с достоинством начал Боярский, пытаясь давить аристократической эспаньолкой, – прежде всего, это было не хулиганство, мы просто попали в безвыходное положение: в туалет была страшная очередь, а мы…
– А хотя бы за угол вы не могли отойти? Обязательно было прямо перед деканатом? Что это за демонстрация?
– Мы виноваты, не подумали. Но это была не демонстрация, просто мы после шабашки немного расслабились…
– Нахлестаться пивом до скотского состояния – это вы называете расслабиться? – никак не поверить, что мистер Линкольн распаляется всерьез, а не по служебной надобности.
Олег с тревогой покосился на Лбова, как бы тот чего не отмочил, но тут дверь без стука отворилась, и в кабинете стало тесно: в своем легендарном темно-синем костюме, распираемом непомерными плечищами, вошел Обломов, сзади придерживаемый двумя пальцами за локоть почти хрупкой рядом с этим монументом Галкой. Безглазое, в рытвинах древнеримское лицо Обломова было исполнено грозного добродушия.
– Ну, что там, Владимир Федорович, они учудили?
Вопрос был задан в таком взывающем к юмористической снисходительности тоне, что патетический ответ на него выглядел бы дерзостью. Баранов и окрасил свою строгость ответным юморком: да вот, решили расслабиться, не нашли лучшего места…
– Ай-яй-яй, – сокрушенно покачал своей могучей головой Обломов, – думаю, надо их всех отправить на погрузку столов, как раз электронщики получили новое помещение. Вот пусть там и займутся исправительно-трудовой деятельностью. А ты, Владимир Федорович, говорят, уже приказ об отчислении написал? Это правильно, пугануть их надо. А то раздухарились, как дембеля. Ну а теперь, раз они осознали… Вы осознали?
– Да, конечно, конечно, – закивали все, кроме Лбова (Боярский не слишком заметно), но Обломов, к счастью, этого видеть не мог.
– Дай-ка мне, пожалуйста, этот приказ, пускай они полюбуются, – Обломов протянул руку с несомкнутыми большим и указательным пальцами, и Баранов почтительно вложил туда свой протокол. Обломов неторопливо разорвал его пополам, пристроил половинки друг на друга и еще раз разорвал. Протянул четвертинки в пустоту, и Баранов почтительно их принял.
– Значит, договорились: я их забираю на погрузку, а если кто-то из них еще что-то натворит, я их сам первый вам сдам.
– Спасибо, Владимир Игнатьевич, – за дверью забубнил Олег, стараясь создать впечатление многоголосья, – куда теперь нужно идти грузить?
– Никуда. Идите по домам и больше не попадайтесь.
Только на платформе Финбана он снова почувствовал себя большим и сильным, а значит, снова устремленным в какую-то вышину. Под правой лопаткой что-то по-прежнему ныло, но если дышать неглубоко и часто, то быстро забываешь. Тем более что рюкзак ощущается как согревающий компресс.
«ЛЕНИНГРАД», – прочел он на здании вокзала и поежился от графической красоты этого слова. Когда борешься за выживание, ни о чем другом думать не можешь, борьба убивает в человеке человека. Но если все-таки выстоишь… Какое же, наверно, счастье было возвращаться с каторги народовольцам! Знать о себе, что ты на такое способен!
Впрочем, ощущать себя мужчиной приятно, если даже ты одолел усталость и комаров всего-навсего ради того, чтобы рассыпать капусту веером перед Светкой: гуляй, осыпай пацанчика витаминами и колготками! Четыре сотни – это тоже, как выражается Лбов, не хер наплакал. Точило только беспокойство, что он совсем не рад предстоящей встрече с сынишкой, – урод он, что ли, какой-то?.. Он старался возбудить в себе хотя бы любопытство: все ли тот такой же морщинистый, лысый и коричневый, будто после йода? – но в душе ничего не отзывалось, она отзывается только на красоту, черт бы ее побрал. Вот и промзоны, сквозь которые простукивает электричка, не пробуждают в нем отрадного мечтанья, хоть им и вдалбливают научные коммунисты, что вся красота мира вырастает из этой скукотищи.
А вот когда пошли багрец и золото, а потом строгие темные ели, выстроившиеся словно перед бесконечной кремлевской стеной… Знает же он, что они там выстроились перед авантюристами и завхозами, а душа все равно отзывается: это История, Большая жизнь, какими бы руками она ни творилась.
Желтый вокзальчик с белыми колоннами – и в эту бывшую Финляндию советская власть вбила свой жалкий классицизмик.
Развалы досок-горбылей, террикончики угля – народ из окрестных бараков по ночам постоянно тут пасется. С первого взгляда эти бараки показались ему страшно унылыми – как раз для взрослой жизни, но после Заполярья они смотрелись вполне импозантно: кирпичи вместо бревен, фундаменты вместо городков, желтая, хоть и полинявшая краска вместо почернелости… Но главное – Светкино присутствие способно за два дня сделать родной любую юрту или чум.
Перед бетонным крылечком чуть не закашлялся от заколотившегося сердца. И вот оно – Светка в кухне, слева плита, справа стол, а перед нею ведро с рубленой капустой – и здесь капуста! В руках же, словно два рыжих клоунских парика, топорщатся морковные стружки.
Охнула и, дрожа, припала к его плечу, словно он вернулся с того света (больно отозвался ушиб под рюкзаком).
Костик позади нее сосредоточенно болтает ногами и руками в своей коляске, заменяющей ему кроватку (чтобы не опрокинулась, к осям привязаны Олеговы десятикилограммовые гантели). Да он прямо красавчик! Изумленно уставился на чужого дядьку с той всепоглощающей серьезностью, которая бывает только у младенцев. Ореолом стоял желтый пух, к виску прилипло, завернувшись, отлежанное мяконькое ушко. Олег почувствовал, как его лицо расплывается в невольную счастливую улыбку, а в груди становится горячо от нежности. Слава богу, он, Олег, все-таки не урод!
И такую гордость он почувствовал, что и для Костика у него в рюкзаке припасен изрядный лоскут оленьего меха – зимой подкладывать в колясочку. Правда… что, если бы Костик не был таким красавчиком?..
А вот и комната, где им теперь придется влачить взрослую жизнь, тоже довольно унылая, если бы не родные лица на стене – Герцен и Твардовский.
– Четыреста рублей?!. Богатенький муж! – Светка и слово «муж» постоянно примеряет, как обновку.
В восторге от такой грандиозной суммы, она находит слишком скучным распределять ее на ежемесячные прибавки к его стипендии. Грибов, ягод, углеводов и витаминов на зиму она уже запасла, а теперь для полного счастья ей необходим новый диван, а то у нее портится настроение от этой облезлой оттоманки. Зачем им диван в чужой квартире? И вообще, как может зависеть от оттоманки настроение человека, прочитавшего хотя бы пять или шесть книг? Светка полагает, что это дело вполне возможное, если человек этот – женщина (она, как обновку, то и дело примеряет к себе слово «женщина»), а квартира, скорее всего, им же и достанется, потому что брат ее будет разведывать недра Черной Африки еще минимум три года, а потом, при его обретенных за рубежом средствах и привычках, он, разумеется, построит «кооператив».
