— И ты думаешь, что-нибудь изменится? — спрашивает он, не догадываясь, что этот вопрос должна была бы задать я.
Уношусь мыслями в спальню нашей городской квартиры. Нью-Йорк уже позади, Буэнос-Айрес и Роке еще только предстоят. Мы только что предприняли очередную попытку. У Эсекьеля все опало, когда он нацелился войти в меня. Я-то не отчаиваюсь: еще не все потеряно, ведь есть губы и руки. Но Эсекьель уже перегорел. Мы лежим в темноте, упираясь взглядом в огни на холме за окном. Из-под листвы проглядывает старая кирпичная стена, залитая светом фонаря, придающего ей вид древней руины. Сейчас самое начало весны, мы греемся под пуховым одеялом. По лицу Эсекьеля не скажешь, что он отчаялся или что ему стыдно. Он будто сломлен категоричностью неудачи. Я прошу его честно сказать, способна ли я еще вызвать у него желание. Он мнется, но в конце концов выдавливает: «Не знаю, похоже, нет… Сейчас трудно разобрать».
И вот я снова здесь, в Рунге, в реальности. Глубоко вздохнув, я обхватываю плечи руками — на террасе свежо, меня начинает пробирать холод. Луна выбралась из своего укрытия и сияет похудевшим боком.
— Ты готов сходить к врачу или к психиатру или куда понадобится, чтобы разобраться раз и навсегда?
— Да, — отвечает он, не сводя с меня взгляда.
— Тогда наверняка изменится, — заверяю его я, чтобы унять боль, разбуженную воспоминанием о том далеком вечере в начале весны.
Мы идем на кухню, и я прошу налить мне виски. Растираю плечи ладонями.
— В конце февраля всегда холодает по вечерам.
— От долгого лета тоже устаешь. Чем планируешь заняться? — интересуется Эсекьель.
— Не знаю еще. Десятого марта мне нужно быть в Сантьяго, начинаем работать над колледжем, помнишь?
Эсекьель кивает.
— Наверное, поначалу придется ездить туда-сюда, а может, поживу у Хосефины.
Перед глазами на миг возникает квартира Роке.
— А как насчет возвращения на Санта-Лусию?
От робости в голосе Эсекьеля у меня теплеет на сердце — это похоже на просьбу, завуалированную, как и его мнение.
— Не знаю… Ты как думаешь? Я вполне могу погостить у Хосефины, мне ведь не горит. — Я лукавлю из осторожности.
— Может быть, лучше нам пока просто повстречаться какое-то время… — Едва уловимые заминки между словами подсказывают, что он эту мысль уже всесторонне обдумал. — Начнем сначала, с ухаживаний. Чтобы не повторить тех же ошибок. Должно помочь.
Он думал, каково мне будет спать в чужом доме, подстраиваться под привычки Хосефины и ее родных или снимать квартиру и перетаскивать половину мебели с Санта-Лусии?
— Может быть, может быть, это… — у меня срывается голос, — вдохнет в нас жизнь.
Он расплывается в довольной улыбке. Не помню, чтобы когда-нибудь прежде такие улыбки меня раздражали.
— Пора ложиться. — Эсекьель ставит стакан в мойку.
Мы снова следуем привычному распорядку — я гашу свет, Эсекьель закрывает камин экраном. Шагнув на лестницу, он обнимает меня, и по коже бегут мурашки. Я отстраняюсь в надежде на поцелуй, но Эсекьель разворачивается и идет туда, где спал днем.
— Ты действительно собираешься лечь в комнате для гостей? — Я не могу скрыть замешательства.
— Да… Пожалуйста, давай не будем торопить события.
* * *
Утро мы посвящаем прогулке в большую лощину. Эсекьель переоделся в шорты, футболку и шлепанцы, которые ждали его на той же полке, что всегда. Он не утратил ни пружинистого шага, ни воодушевления, которое у него всегда вызывал этот случайно сложившийся маршрут. Еще до того как начали строить дом, пять лет назад, бродя по высокой части косогора, мы набрели на тропинку, которая привела нас в самое сердце лощины, где сливаются четыре ручья, берущих начало в холмах. Эсекьель уцепился за лиану лардизабалы
[10], которые свисают тут почти с каждого дерева, и начал раскачиваться, как мальчишка. Я собирала разные листья, чтобы, вернувшись в город, определить виды по купленному в букинистическом «Краткому атласу чилийской флоры». Так я опознала беллото, экстоксикон и евгению, которые до тех пор в своих садах не использовала. Этим маршрутом мы стали ходить каждый раз, как приезжали посмотреть за ходом работ, и потом, когда дом уже достроили, прогулки в лощину стали единственным нашим общим досугом — чтение не в счет, с книгой каждый оставался наедине. «Пойдем в лощину?» — звучало как призыв охотничьего рожка, и даже когда маршрут уже был изучен вдоль и поперек, мы не переставали воображать себя первопроходцами и исследователями неведомых земель.
Эсекьель шагает впереди, к нему липнут шелковые нити, которые каждую ночь на разной высоте перекидывают через тропинку пауки. Они поблескивают на свету и словно растут прямо из его кожи.
Что это за образ — бесприютного человека, заблудившегося в чаще, или энергичного лесного жителя? Глядя ему в спину, я мысленно переношусь в счастливое прошлое, очищенное в памяти от суеты, во времена любви и благополучия, когда я болтала на ходу обо всем, что придет на ум, а Эсекьель слушал. Сейчас я молчу, мне еще не хватает опоры, чтобы пуститься по волнам своих мыслей. В молчании мы шагаем то под сенью ветвей, то по оголившимся склонам, пронизанным солнцем, пока не доходим до плоского валуна, который служит нам орнитологической обсерваторией. Химанго, заслышав нас, поднимаются в воздух. Лето для здешних жестколистных лесов — это, по сути, осень, когда они сбрасывают часть покрова, чтобы пережить засуху и продержаться до нового сезона дождей.
Чтобы растянуться на прохладной каменной «столешнице», приходится сначала смести с нее слой опавшей листвы. Замерев, мы ждем, кто из птиц первый выдаст себя трелью. Эсекьель берет меня за руку. Хочется проникнуться этой близостью. Семейство химанго, расплодившись, подчинило себе весь лес. Они стаей кружат над вершинами беллото, и их темные силуэты то и дело проплывают бесшумно в небесных окошках между кронами. Этим тихим безветренным утром хлопанье крыльев и свист рассекаемого ими воздуха доносятся особенно отчетливо. Пока эта банда «совершает рейд по району», ни одна другая птаха не решится подать голос. Все затаились, в том числе и мы. Хищники наматывают круг за кругом, будто вознамерились вызвать спрятавшийся в кронах ураган.
Мы идем дальше, и в конце тропинки, на утесе, который нависает над лощиной, я решаюсь спросить:
— Скучал по этим местам?
— Странно, я почему-то чувствую себя здесь хозяином.
Однако во взгляде, которым он смотрит на стекающую к морю зеленую реку, сужающуюся по ходу спуска, нет желания обладать, в нем все та же незамутненная отрешенность. В его словах слышится отвращение, будто чувство собственности — это что-то низменное, чего следует стыдиться.
— Я тоже, — подхватываю я, пытаясь превратить эту зеленую сень в наш храм, но слова звучат как упрек. Я действительно считаю этот лес своим, я прикипела к нему всей душой — а как иначе им можно владеть?
